А тем временем Гапка и Тоскливей, бросились в объятия друг друга, чтобы оттаять душой и согреться среди той холодной и белой пустыни, в которую превратилась покрытая снегом Горенка. Но черту этого было мало, ведь он хотел накрыть их с поличным во время главного блюда их небогатого меню, и поэтому он принялся втемяшивать в башку Тоскливцу какую-то гадость, и тот сразу припомнил, что купил для своей ненаглядной шелковые черные чулочки с подвязочками, и принялся упрашивать Гапку их примерить, чтобы убедиться, что обновка пришлась впору.

Гапка даже растерялась, не зная, притвориться, что смущается или на всякий случай обновку действительно примерить. Она вздохнула, припомнив, что обещала самой себе не размениваться по пустякам, и все-таки решила Тоскливцу уступить, потому как он был единственным, по ее представлениям, интеллигентным и почти холостым мужчиной в селе. Тоскливец даже сделал вид, что отвернулся, но на самом деле вооружился зеркальцем от Клариной пудреницы и стал сладострастно наблюдать за Гапочкиными приготовлениями.

Чертовке, однако, надоело закрывать собой месяц, потому как толку от этого было немного и веселья тоже, и она, не зная про планы черта, решила притвориться Кларой и нагрянуть к Тоскливцу, чтобы тому заморочить голову и немного развлечься. Как задумала, так и сделала, и через несколько минут изогнутый, как клинок, месяц появился в небе над Горенкой, а на улице Ильича Всех Святых, словно с неба свалившись, появилась Клара в потертом кожаном пальто и заковыляла по снегу в сторону дома Тоскливца.

А Тоскливец, все еще ничего не подозревая, продолжал любоваться Тапочкой и даже затащил ее уже в постель, чтобы обсудить с ней, что у нее как, но фортуна в этот вечер явно от него отвернулась, потому что, как только он прильнул к теплой, как печь, Гапке, из шкафа раздалось омерзительное хрюканье, а затем его дверь распахнулась и грозный в своем гневе Голова появился из него, как «бог из машины». В руках у него дрожал автомат, которым он целился то в Тоскливца, то в Гапку, и Тоскливец не выдержал и пустил лужу прямо на глазах у возлюбленной, а та забилась куда-то в угол с криком: «Не убий! Я жена твоя, а это все он, соблазнитель поганый, его кончай…». От такой чудовищной несправедливости Тоскливец совсем приуныл и попытался было убедить разошедшегося Голову-черта, что перед ним галлюцинация, а Гапки тут на самом деле и нет. Но Голова-черт на уговоры не поддавался и для убедительности предложил Тоскливцу помолиться в последний раз. Тоскливец в своих излюбленных кальсонах и пижамной рубашечке с аккуратно поглаженным воротничком стал на колени и принялся делать вид, что молится, – дело в том, что ни одной молитвы наизусть он не знал и так, на всякий случай, бормотал какую-то чушь, чтобы потянуть время.

А тут к дверям его дома подошли настоящий Голова, Дваждырожденный и Мотря-ворожейка. Естественно, они забарабанили в дверь изо всех сил, потому как мороз их совершенно доконал и они рассчитывали, что какой Тоскливец ни скупой, но не посмеет не выставить им по рюмке для согреву и, как водится, с хорошей буженинкой или салом, чтобы живительная влага пошла по внутренностям как к себе домой.

Черту их приход был совсем не на руку, он и так веселился изо всех сил, тем более он не знал, кто пришел, но на приход Головы, мягко выражаясь, не рассчитывал.

Тоскливец радостно бросился открывать, а Голова-черт на всякий случай вместе со ржавым автоматом (который он когда-то нашел в лесу) залез обратно в шкаф, пока Гапка лихорадочно напяливала на себя простенькое платьице из-под которого, однако, игриво выглядывали ее ножки в черных тонких чулочках. А тут вся честная компания ввалилась к Тоскливцу, и теперь уже он, который только что уверял Голову в том, что у того галлюцинации и жены его в комнате нет, счел самого себя жертвой наваждения, ибо Голова, розовый с мороза, стоял перед ним и вместе с другими гостями жизнерадостно требовал стаканчик, «чтобы не простудиться». Увидев Гапку, Голова даже не вздрогнул и, спасая себя от стыда, важно сказал Дваждырожденному: «Я ее вперед послал, чтобы он к моему приходу все на стол выставил, а он, вишь, вошкается, как беременный пингвин…».

Тоскливец по обыкновению промолчал и принялся доставать из закромов все, на что был богат, чтобы побыстрее так напоить гостей, чтобы они поутру и вспомнить не могли, кто у кого и зачем был в гостях. Голова даже и представить себе не мог, что у его писаря водится дома такая снедь: ломоть буженины размером в таз был вывален из промасленной газеты в мгновение ока, а возле него уже извивались кольца домашней колбасы и лоснились бока банок со всяческими соленьями. Увесистая сулея появилась на столе как заключительный аккорд, и собравшиеся, как-то сразу забыв о цели визита, уселись за стол и принялись пировать себе на радость, Тоскливцу на горе, поедая позаимствованные им у мужиков припасы.

И, может быть, план Тоскливца и сработал бы, но черту-то в шкафу не сиделось, ибо, во-первых, там не наливали, а, во-вторых, чертяка не любил духоты и поэтому со своим известным нам уже оружием неожиданно появился в столовой.

Эффект превзошел его ожидания. Гапка и Мотря сразу рухнули в обморок, Тоскливец еще раз обмочился, потому что его шансы на скорую смерть теперь удвоились – двое Голов окружали его со всех сторон. Только Дваждырожденный и бровью не повел, видать, насмотрелся в Афгане и не на такое, и продолжал, пока дают, молча пить и есть. А настоящий Голова, увидев своего вооруженного двойника, решил, что Тоскливец по своей жадности выставил им не горилку, а денатурат, от которого в глазах двоится, и решил поутру распечь его за это как полагается. Про Гапку он уже забыл. Устроив переполох, черт незаметно для всех опять ретировался в шкаф, опасаясь переборщить.

И когда дамы пришли в себя, Голова уже был в единственном числе и уверял их (и себя), что это у них галлюцинации. А тут как раз раздался оглушительный стук в дверь, и заснеженная Клара-чертовка со злобным, как полагается, видом прошествовала в комнату, изображая на своем лице то ли оскорбленную невинность, то ли преждевременный климакс (на самом деле по вполне понятным причинам и то, и другое было ей неведомо). Увидев Тапочку в шелковых чулочках, она вытянулась, как натянутая до предела струна, и издала звук – нечто среднее между той серенадой, которую в хрущевках поет обезумевший от непрерывного употребления бачок, и арией Мавра, готовящегося задушить Дездемону.

– И ты здесь, милочка, вот уж мне радость, как не приду– ты уже здесь, – Клара-чертовка специально дразнила Голову, чтобы подтолкнуть его к убийству и завладеть его душой.

Но Голова, занятый бужениной, ее не услышал (везунок, он и есть везунок!), к тому же заботливый Тоскливец не забывал непрерывно подливать в его рюмку напиток весьма сомнительного качества и еще более сомнительного свойства, и поэтому он обратил на видавшую лучшие деньки Клару столько же внимания, сколько он уделил бы ползущему по дороге дождевому червю. Клара-чертовка, увидев, что проколоть слоновью шкуру начальства ей с первого раза не удалось, уселась за стол и стала травмировать Тоскливца, страшно поглядывая на снедь, словно порицая его за расточительство. Удар пришелся прямо в цель, ведь Тоскливец и сам понимал, что, спасая свою жизнь от ревнивца, зашел слишком далеко в смысле щедрости. Он попытался было утащить буженину на кухню, чтобы там ее обкорнать и хотя бы часть припрятать на черный день, но трюк не удался и блюдо вернули на стол. А тем временем черту опять надоело сидеть в шкафу и он с воплем: «Галлюцинация!» появился в столовой и, более того, уселся рядом с Кларой, не зная, что это чертовка. Никто, впрочем, не обратил на него внимания – компания уже привыкла к мысли о том, что от самогона Голова двоится и размножается, а тут еще входная дверь распахнулась и настоящая Клара, как рысь, всегда готовая к прыжку, пружинистыми шагами промаршировала вокруг стола, внимательно рассматривая малознакомые ей, кроме Головы и Гапки, лица. Увидев за столом самое себя, она недовольно поморщилась, решив, что устала с дороги, и села возле супруга, чтобы перевести дух. А тот, очумев при мысли о том, что поедом его теперь будут есть уже не одна, а две супружницы, затоскливел еще более и не поспешил радостно приветствовать нежданную половину. «Вижу, как ты мне рад! – прошипела она ему в ухо. – А что празднуете? И за чей счет?». Поскольку супруг ответил на вопрос глубокомысленным молчанием и продолжал прожевывать (чтобы хоть что-нибудь спасти) основательный кусок мяса, до Клары дошло, что проедают и пропивают ее кровное, и она снова зашипела в ухо Тоскливцу: «Так что ты празднуешь, идиот? Скажи, или я перегрызу тебе горло…». Тоскливец знал, что она не шутит, но и придумать причину для праздника он затруднялся и только тупо переводил взгляд с одного порядком натрескавшегося гостя на другого. Глядя на красные лица сидевших рядом Мотри и Дваждырожденного, он с испугу довольно громко шепнул: «Мотря и Богдан решили пожениться, за советом пришли, с гостинцами». Ложь спасла ему, если и не жизнь, то по крайней мере кадык, у Клары отлегло на сердце, и теперь ее беспокоило только то, что за столом двое Голов и ее тоже.