Клара увела Тоскливца домой, чтобы приступить к допросу на тему сосисок, но все ее усилия были абсолютно тщетны. Тоскливец клялся остатками своей души, что их не крал, не ел и в глаза не видывал. После трехчасовых препирательств Клара была вынуждена признать, что судьба в очередной раз вильнула перед ней хвостом, как сорвавшийся с крючка и ушедший на глубину сом, и ей ничего не остается, как бросить наконец якорь в родных пенатах, потому как на странствия и авантюры у нее уже нет сил. От такого поворота событий Тоскливец внутренне сжался и стал подумывать, где можно раздобыть золотую краску и тоненькую кисточку. И додумался. И поутру, прикупив в тайне от Клары в сельпо целый килограмм свежайших сосисок, он намалевал на них аккуратненькие виньетки с заманчивой надписью посередине. В понедельник Тоскливец утащился в присутственное место, оставив сосиски, понятное дело, в холодильнике, а когда вечером он пришел домой, то, как и предполагал, супружницу свою не обнаружил – ее как ветром сдуло, и Тоскливец весьма надеялся, что навсегда.

Из-за всей этой предновогодней суеты Мотря и Дважды-рожденный окончательно уверовали в то, что созданы друг для друга, и поселились в просторной Мотриной хате. И когда Голова по привычке сунулся было к Мотре, чтобы она ему погадала, то Дваждырожденный ловко свернул кукиш перед его физиономией и напомнил, что это не присутственное место, где Голова начальник, а его, Богдана, дом. И Голова ушел несолоно хлебавши, понимая, что пора Гапку пока не поздно обуздать и оседлать, а Тоскливца в дом и на порог не пускать, а если будет кочевряжиться, то уволить его за измену родине. По дороге домой Голова, вероятно, от избытка свежего воздуха пришел к выводу о том, что счастье, оно какое-то треугольное, ты любишь ее, она – его, и! так далее, и так далее. «Эх, старость», – думал Голова, маршируя по хрустящему снегу и вспоминая, что, когда он был! молодым, по ночам к нему скреблись девушки и все как одна словно спелые, душистые ягоды. Он оглянулся было по стонронам и увидел в окнах людей, наряжающих елки якобы для детей, а на самом деле для самих себя, потому что ведь все, особенно взрослые, в глубине души надеются на какое-то чудо, как будто в Горенке и так чудес недостаточно. Посмотрел Голова на небо и увидел, что оно усыпано множеством звезд, названия которых ему не были известны. Ему даже почудилось, что звезды за ним шпионят, и потому он зашагал побыстрее, чтобы скрыться от них в родной хате, пропустить рюмку и забыться до утра. Но перед тем, как захлопнуть дверь и запереться от всего того, что его, Голову, окружало в этом большом, страшном и иногда малопонятном мире, он еще раз взглянул на небо, и на какое-то мгновение ему привиделись белые фигуры ангелов, плывущие среди звезд, но на этот раз Голове почему-то не стало страшно, а своенравные звезды выстроились, как ему показалось, гигантскими треугольниками, испускающими на землю свои капризные и иногда тлетворно влияющие на души людей лучи.

Голова оглушительно хлопнул дверью, надеясь, что на этот звук прибежит его хорошенькая Гапочка и он исполнит вокруг нее последний в этом году козлиный танец, но хата была пуста, и Голова, смирившись, рухнул на тахту и заснул под хруст снежинок, укрывающих Горенку белоснежной пеленой.

Голова спал, и ему снилось, что он ест борщ, густой и наваристый и к тому же с домашней сметанкой и в прикуску с чесночком. От таких сновидений челюсти Головы задвигались, живот забулькал, и яркий луч луны, прожектором прорезавший тюлевую занавеску, окончательно его разбудил. Но раскрыл он глаза не из-за увиденного сна и не из-за лунного света, а потому, что ему показалось, что по нему кто-то ходит. «Даже поспать не дают, – подумал Голова, – топчутся по мне, ноги об меня вытирают, вот до чего я дошел». Он открыл глаза и в ярком лунном свете увидел кота Ваську, который, и точно, устроился у него в ногах.

– Ты чего это здесь? – грозно спросил Голова у кота. – Брысь!

– Чего это – брысь? – не особенно церемонясь с хозяином, ответил кот, который этой ночью за словом в карман не лез и вовсе не собирался подчиняться.

Голова оглянулся вокруг, выискивая что-нибудь потяжелее, но, кроме собственного ботинка, ничего не обнаружил и, чертыхнувшись для меткости, запустил им в паршивца. Но метко брошенный ботинок, к удивлению Головы, прошел сквозь кота, как нож сквозь масло, и, наткнувшись на любимое Гапочкино трюмо, разбил зеркало на множество острых, сверкающих осколков, которые с жалобным звоном упали на пол. А кот продолжал нежиться в постели, ехидно поглядывая на хозяина зелеными хитрющими глазами…

«Но как же это, братцы, – залопотал про себя Голова, – но как же это?».

И тут холодная гусиная кожа заструилась по нему, обволакивая его удушливым страхом, – Голова вспомнил, что месяца два назад собственноручно зарыл попавшего под мотоцикл Ваську. «Но ведь призраков котов не бывает, значит мне все это мерещится, только зеркала жалко, и когда Гап-ка выйдет из своей комнаты…».

Но та тварь, которая примостилась у него в ногах, явно не готова была согласиться, что она мерещится.

– Ботинком он, понимаешь ли, в меня запустил, император… На постели разлегся пузом кверху, и гастрономические сны ему снятся… Лучше бы тебе приснился убиенный тобой несчастный серый кот, который верно ловил отвратительных, вонючих мышей всю свою жизнь и за это хозяин довел его до голодной смерти.

– Не лги! – сурово ответствовал Голова, удивленный, что в эту бесконечную, безгапочную ночь он должен пререкаться с собственным домашним животным, к тому же мертвым. – Ты ведь под мотоцикл попал…

– Правильно, – согласился Васька, – но почему? Почему я под мотоцикл попал?

– Потому что шлялся не там, где надо, вместо того, чтобы, как положено порядочному коту, сидеть дома и тереться боком об хозяйкину ногу…

– Ха-ха-ха, – от всей души захохотал кот, – дома сидеть. Хозяйка ненавидела меня лютой ненавистью и так прятала от меня колбаску с буженинкой, как будто сама их родила… И все норовила подарить меня свояченице, муж которой, как известно, мент и в доме у нее в конце месяца хоть шаром покати, того гляди из самого колбасу сделают. Нет уж, спасибо. А прогуливался я в тот день потому, что искал, чем можно перекусить, вот так-то, пузо. И, понятное дело, от голода голова у меня закружилась, и я не заметил дурацкий мотоцикл, на котором совершенно одуревший от своих книг Дваждырожденный гонял по селу в надежде, что свежий воздух охладит его перегревшиеся от неспособности понять, что такое вещь в себе, мозги.

– Как-то ты это, братец, наглеешь, что ли, – попробовал урезонить его Голова, – и откуда тебе все известно? Про вещь в тебе, или как ее там… Ты, наверное, все это от злости на собственную рассеянность придумал и теперь норовишь меня обидеть, а я ведь всегда ласково чесал тебя за ухом…

– Лучше бы ты всегда давал мне кусочек колбаски, а чесать у себя за ухом я позволял тебе, потому что надеялся, что в тебе наконец проснется совесть и ты прикажешь Гапке кормить меня как следует. А то она расставит перед Тоск-ливцем угощения, а меня, стоило мне хоть раз жалобно мяукнуть, выставляла на улицу в любую погоду, словно у меня есть плащ или, скажем, пальто.