ей, что женишься на мне... Вот тут она и заболела, когда потеряла последнего из тех, кому могла втирать очки... Она целыми днями названивала мне по телефону, говорила за твоей спиной всякие гадости о тебе, внушала мне, что ты тряпка, рохля и вообще не мужчина... и дети будут для меня непосильной обузой... Но я отвечала ей совсем не так, как ей хотелось, я твердила, что у нас с тобой все очень хорошо... Тогда она стала говорить гадости обо мне, уверяла, будто это я утверждаю, что ты не мужчина и называю тебя рохлей, будто я плохо забочусь о детях и воспитываю их так, чтобы они тебя презирали и ненавидели... Вот уже сорок лет ее зловещая тень обитает в этом доме... Она все время была с нами... в тебе, в твоих мыслях, в сознании твоей вины... Она высосала из тебя всю силу и твои, да, да, твои чувства к семье. Так что она, пожалуй, победила... Ты ведешь себя с Анной в точности как с ней... уступаешь, терпишь все наглые выходки против меня... и ее чудовищный язык. В ней воскресла твоя мать...

Анна. Я знала, что рано или поздно стрела попадет в меня.

Маргарета. И потом ты просишь у нее прощения за то, что я вынуждена просто объяснить ей, что хорошо, что плохо... Кто в этом доме мать и кто дочь! И не нужно быть психологом, чтобы понять, что ребенок может ошалеть, если отец не различает, кто перед ним — его дочь или мать! И как она совершенно справедливо сказала... ты не настоящий отец, а так, понарошку... Это дети сразу чуют.

Анна. Если мне... в кои-то веки позволят высказать мое мнение...

Маргарета. Ты высказывала его целый вечер. Хватит.

Анна (очень спокойно, медленно). Так вот... я ничего этого не помню... а я такой же аутентичный свидетель, как ты.

Эва. Папа что-то говорит.

Анна. Папа?

Маргарета. Не слышу.

Эва. Ты хотел что-то сказать?

Хенрик. Нет... К чему?

Маргарета. Она твердила о каком-то сионистском капиталистическом заговоре против нее на севере, в Умео, потому, мол, она и перебралась сюда.

Анна. Во всяком случае... Мои самые яркие воспоминания... а они совершенно аутистичны...

Маргарета. Все издатели были евреи... Главного врача...

Эва. По-моему, ты говорила об аутентичности, а не об аутизме.

Маргарета. ...звали Кляйн!

Хенрик. Клеен!

Анна. Какая разница. Рубцы от ожога остаются на всю жизнь, ты не смеешь ни к чему прикоснуться... Это было так очевидно, хотя тогда я еще не понимала, как много я понимаю... что она преследует и меня... меня тоже. Он меня очень любил.

Маргарета. Он, между прочим, здесь. По его собственным словам.

Эва. Здесь ли он?

Маргарета. А вообще, даже странно, как легко в твоем присутствии говорить о тебе в прошедшем времени. Это идет от твоей матери. Она всегда так делала.

Анна. Я говорю про то, что она откровенно соперничала... Это звучит невинно, но на самом деле это было далеко не так невинно.

Маргарета. Да и я сама — прошедшее время. Мы оба — прошедшее время, Хенрик. Разве это не отрадно?

Анна. Мы соперничали... с мамой из-за папы. Скажешь, не так?

Маргарета. Отца об этом спрашивать не стоит.

Анна. Почему это?

Маргарета. Он мужчина...

Анна. Папа!

Маргарета. ...или, по крайней мере, ему свойственны мужские проявления... А мужчинам льстит женское внимание, даже если эти женщины — дочери. Которые не видят, каковы они на самом деле.

Анна. Ему было интересней разговаривать со мной, чем с тобой. А я любила разговаривать с ним, общаться с ним. Он не лгал. Помню, однажды я чувствовала себя такой несчастной, потому что мне надо было идти в этот мерзкий детский сад, а я не хотела, я считала себя такой уродливой и неуклюжей, и тогда он вдруг взял зеркало, которое висело в прихожей, поднес его ко мне и сказал: «Посмотри, какая ты красивая девочка, какой у тебя чудесный цвет лица, ты добрая, умная, ловкая и милая». И я посмотрела на себя и увидела, что это правда... и перестала плакать.

Маргарета. Как красиво... Но когда ты болела, это я читала тебе вслух. А не отец.

Анна. Спасибо.

Маргарета. Мне это доставляло удовольствие. А отец сидел в гостиной...

Хенрик. И где же она находилась?

Эва. Здесь, где мы сейчас сидим. Та же самая комната.

Маргарета. А потом, вечерами, он очень часто вел прием, допоздна... И я так боялась, вдруг он поведет себя при больных так, как дома. Утратит самоконтроль.

Анна. А ты мне читала?

Эва. Я тоже это помню.

Анна. И что же ты читала?

Маргарета. Очевидно «Майн Кампф». Нет, конечно. «Тома Сойера».

Анна. Тома Сойера?

Маргарета. Ну да, книгу.

Анна. «Тома Сойера»... И мне нравилось?

Маргарета. А на улице шел снег, и я становилась такой счастливой, умиротворенной. И ты боялась лифта, когда он поднимался вверх.

Анна. Нравился мне «Том Сойер»?

Маргарета. Не знаю, кого ты боялась. Да, тебе нравилось. И я любила тебе читать.

Анна. Наверняка любила слушать собственный голос.

Маргарета. Да... это так успокаивало.

Эва. Я помню, как я радовалась, когда папа приходил домой...

Маргарета. Когда ты была маленькой... поменьше.

Эва. Я мчалась в прихожую, чтобы успеть ему открыть.

Анна. Да, мы бежали наперегонки — кто первой повиснет у него на шее. Обгоняла всегда ты, потому что ты меня отпихивала.

Эва. Неправда.

Анна. Правда.

Эва. Нет, неправда.

Анна. Нет, правда.

Эва. Говорю тебе, неправда. Такого не было. В жизни я никого не отпихивала.

Анна. Еще как отпихивала, уж не помню, сколько раз ты пихала меня так, что я грохалась на пол и расшибалась.

Эва. Просто я бежала быстрее, ведь я была старше тебя, и ноги у меня были длиннее.

Анна. И ты меня ими лягала. Я слышала, как папа входит в подъезд, захлопывает дверь, потом открывает лифт... И я не могла удержаться и кричала: «Папа идет, папа идет!»

Маргарета. Да, ты была папиной дочкой в полном смысле слова.

Эва. Я тоже слышала, когда он входил, только я была не так глупа, чтобы об этом кричать.

Анна. Как бы там ни было, дело всегда кончалось тем, что ты меня отпихивала прямо на пол или дергала за волосы. И мне это противно.

Эва. Наверно, мне хотелось хоть разок прибежать первой.

Анна. Ради этого не стоило быть такой злючкой... А я ведь просто радовалась.

Маргарета. Все обычно