«Жалеет! — с отчаянием подумал Андрей. — Ясно же как божий день, — не любит, а жалеет».

— Поговорим завтра… — скомканно бросил он.

На следующий день они встретились в кондитерской, что на Рождественском бульваре. Заказали по чашке горячего шоколада и сели в углу, где было меньше народа. Дуся выглядела измученной и невыспавшейся — наверняка всю ночь думала о нем, об Андрее. Вокруг ее чудесных глаз лежали легкие тени, но это не портило ее. Ее вообще ничего не могло испортить!

— Терпеть не могу май… — вздохнула она. — В мае как будто все маются… Да что случилось? Не молчи!

— Ничего не случилось, — сказал Андрей, а сам все смотрел и смотрел на ее прекрасное лицо и не мог насмотреться…

— Нет, ты скажи! — настаивала Дуся. — Я тебя сто лет знаю, по лицу могу читать…

— Ладно, я скажу. Я все равно должен это сказать. Дуся… мы должны расстаться. Мы должны разорвать нашу помолвку…

— Вот тебе раз! — ахнула она и чуть не уронила чашку с недопитым шоколадом. — Ты это серьезно?

— Более чем. Я сейчас объясню все тебе…

— Ты полюбил другую? — замогильным голосом спросила Дуся. Андрей не мог не улыбнуться — она иногда переигрывала. — Что ты молчишь? Танька, да? Ну конечно, это Танька!

Он покачал головой.

— Не она… — прошептала Дуся и рукой провела по его лицу. — Зачем же ты меня обманываешь — нет у тебя никого. Ты меня любишь…

— Нет у меня никого, — подтвердил он. — Дело в другом — я тебя недостоин. «В одну телегу впрячь не можно…»

Дуся не поняла.

— Ты отказываешься от меня? — с обидой произнесла она. — Вот так, просто?

— Не так и не просто. В конце концов, должен же я когда-нибудь поумнеть… Дуся, ты достойна большего!

— Ты меня замучил… — надув губы, сказала она капризно. — Чем ты вечно недоволен?

— Вот именно — я тебя мучаю. Что я такое? Я никто. Я точно про себя знаю: я родился только для того, чтобы любить тебя. А ты могла бы быть подругой героя, великого путешественника, первооткрывателя, талантливого политика… Да что я говорю. Ты сама по себе личность и будешь не хуже этой Сары Бернар или как там ее…

Глаза у Дуси заблестели от нахлынувших слез.

— Словом, мы должны отказаться от своих обещаний. Будем как брат и сестра, будем друзьями, отбросим безумные надежды на совместное будущее…

— Ты ведь любишь меня? — шепотом спросила Дуся.

— Люблю. И именно поэтому… Дуся, ты же приносишь себя в жертву! В жертву мне.

— А что в том плохого? — вдруг нахмурилась она.

— Я не могу быть счастлив, если ты несчастлива рядом со мной. А ты не можешь быть со мной счастлива, потому что отношения, построенные на одной жалости…

Он говорил долго и бессвязно. Дуся отвечала ему — тоже бессвязно и многословно. В конце концов, они запутались в словах и обещаниях и замолчали.

На лето они опять были вынуждены разлучиться и встретились только в октябре. Андрей по-прежнему писал ей письма.

Дуся относилась к нему трепетно, словно к больному, боясь обидеть случайным словом. Андрей сказал Дусе, чтобы она не так пеклась о нем («Что я, инвалид, что ли?»), но это произвело обратный эффект.

Со всеми прочими она вела себя ровно и спокойно, была весела и охотно смеялась, но стоило ей увидеть Андрея, как выражение лица у нее становилось тревожным и озабоченным. Совсем не этого ему хотелось, и про себя он теперь точно знал, что Дусе счастья не составит.

Легче всего ей было с Карасевым. Он, старинный друг семьи, изображал из себя кого-то вроде доброго дядюшки, и постепенно их отношения с Дусей все больше принимали шутливо-доверительный оттенок. Она даже начинала улыбаться заранее шаловливой улыбкой, стоило ей издалека заметить Ивана Самсоновича.

— Он такой душка, — однажды удивленно призналась она Андрею. — Странно только, что другие этого не замечают… Давеча опять предложил рисовать меня.

— А ты?

— А ты? — переадресовала вопрос Дуся. — Ты не будешь опять ревновать?

— Не буду, — сказал он, старательно скрывая ревность и отчаяние и улыбаясь холодной, мертвой улыбкой, думая про себя: «Мы притворяемся. Мы оба притворяемся друг перед другом!» — Если тебе надобно заручиться моим согласием — так вот, изволь.

— Фу, что за официоз… — тут же надулась она. — Ты как будто назло… А я, между прочим, еще ничего не обещала Карасеву. Он в каком-то новом образе меня видит, правда, я не поняла, в каком… Я, может, сама еще не захочу.

Она уже играла небольшие роли в театре, и у нее были поклонники. В ней странным образом сочетались жертвенность и любовь к жизни, и двойственность эта начала разрывать ее душу…

Но и эту, новую Дусю, Андрей любил не меньше. Двойственность мешала и ему, в нем спорили разум и чувства. Разум говорил, что Дуся рано или поздно ускользнет от него, утечет сквозь пальцы, как песок, а сердце говорило: надейся, она будет твоей, она обещала…

Однажды они собрались вместе в синематограф.

Андрей не любил синематографа — этот вид искусства казался ему слишком прямолинейным, театральные постановки и то выглядели естественнее. На экране вечно мелькали какие-то мушки, изображение все время дергалось, люди гримасничали и кривлялись… Как такое могло нравиться?

— А мне нравится, — сказала Дуся перед показом. — Я бы, ты знаешь, попробовала сняться. Жутко интересно!

— И выглядела бы как чертик-дергунчик на экране…

Дуся представила себя со стороны и заразительно рассмеялась.

— Нет, все равно интересно. Мне все интересно! Карасев говорит: это большое достоинство, когда не боишься выглядеть смешной…

Картина называлась «Воля отца» — жестокая мелодрама в четырех частях.

— Ну как? — спросил Андрей Дусю, когда в зале зажегся свет. Дуся сидела раскрасневшаяся, взволнованная и кусала губы, чтобы не расплакаться.

— Чудесно, — прошептала она. — Как жаль бедняжку Матильду…

Андрей с трудом сдержал улыбку. Фильма не произвела на него особого впечатления, он в темном зале смотрел не на экран, а на Дусино лицо — как на нем мелькали отраженные тени, то меняя его до неузнаваемости, то делая еще более близким и родным. Он любил даже ее склонность к мелодраме, к дешевым эффектам синематографа. Он любил ее всегда.

Они вышли из душного зала. Накануне отмечали Покров, но холода еще не наступили — осень была затяжной, теплой, шуршали под ногами листья, и само солнце отражалось от церковных куполов нестерпимым золотым сиянием, в тон времени года.

— Я вот о чем думаю, — вздохнула Дуся. — Все искусство… и театр, и синематограф, и живопись, ну, и все прочее… говорит о любви, о каких-то необыкновенных страстях, которые редко можно встретить в жизни. Кто нынче способен умереть ради любви? Да никто…