потянулся к охапке дров, сваленной у очага, взял несколько тонких поленьев, подложил в огонь и принялся опять греть руки.

— Вот холода так холода!

Пати не отозвалась, она по-прежнему молча стояла поодаль.

— Садись, Пати! — Я подставил ей упавшую чурку.

— Сейчас. — Она потянулась за чуркой, рука у нее дрожала.

— Что, замерзла?

— Да.

Дрова чадили. По головешкам перебегал слабый, синеватый огонек. Я нагнулся и подул; потом вдохнул пыльный, нагревшийся у очага воздух и еще раз подул. Язычки пламени высунулись между поленьев. Пати натянула платье почти до щиколоток и молча уставилась на огонь. Я тоже старался не смотреть в ее сторону и внимательно разглядывал очажную цепь, свисающую с потолка.

На чердаке из конца в конец с шумом пронеслись кошки. Огонь разгорелся, и в комнате стало светлей.

Я обвел глазами комнату.

— Ты дверь забыла запереть! — Я сорвался с места.

— Пусть… — торопливо и как-то робея остановила меня Пати. — Пусть будет открыта…

— Дует в щели, зачем оставлять?

Я плечом прижал дверь и заложил ее щеколдой. Возвращаясь на место, вспомнил про ружье.

— Вот голова, мне же надо ружье зарядить! — сказал я, радуясь, что нашлось какое-то дело для меня.

— Ружье… — прошептала Пати.

— Да. ружье. Ничего страшного, конечно, но лучше зарядить. Порох у меня есть, Эзика дал..

— Тебе отец дал порох?

— Да.

— А куда сам пошел?

— К утру вернется.

— Почему к утру?

— Пока они все леса обойдут, ему ведь трудно ходить.

— Значит, правда, что Карпе рассказал?

— Правда или нет, а проверить надо.

— Не случилось бы с ним чего.

— Что с ним может случиться?.. Карпе говорит, их всего четверо, а что такое четыре человека?

— Говорят, война скоро кончится. Хоть бы вправду кончилась скорей.

— Нашим до границы осталось немного. Партизаны теперь в армию вливаются. Ушанги Чхаидзе письмо прислал, пишет, что партизанил. Вот еще второй фронт открыли бы, нашим полегче было б.

— И где они все? Только об одном Ушанги Чхаидзе и знаем, а больше ни о ком.

— Да, больше ни о ком. Война… Ничего не поделаешь…

Я вынул из кармана узелок с порохом и дробью. Отобрал дробь и насыпал в дуло дробовика.

— У тебя не найдется клочка бумаги? Надо порох от дроби отделить.

Пати принесла клочок газеты. Я скатал из него шарик, затолкал в ствол дробовика, засыпал сверху дробью и все это прикрыл пыжом. На дуло дробовика я надел капсуль и прислонил ружье к стене. Подбавил дров в огонь и, оставшись без дела, невольно встретился взглядом с Пати.

Мы оба молчали.

На ветке дерева за домом закричал петух.

Пати вздрогнула.

Закукарекали на других дворах.

— Петухи кричат, — сказал я.

— Да…

— Должно быть, за полночь перевалило.

— Да, поздно. Поспишь?

— Нет, я не к тому…

— Ложись, если хочешь.

— Да нет, одну ночь я могу и вовсе не поспать.

— Я постелю тебе на тахте.

— Нет. Уж лучше ложись сама, а я устроюсь на чурках у огня, только потом, попозже…

— Почему?..

— Ничего, не замерзну, не беспокойся. Мне часто приходится спать на арбе, привык…

— Ты ничего не боишься! — сказала Пати. Наверное, она вспомнила ту ночь в поле.

— А чего бояться, ничего страшного нет. По-моему, никто не должен бояться. Разве Амиран боялся? — спросил я и сам удивился своему вопросу.

— Кто? — смутилась Пати.

— Амиран.

— Не знаю, — качнула головой Пати.

— Да нет, я просто так спросил. — И, чтобы рассеять неловкость, стал рассказывать: — Мне приходилось всю ночь напролет искать быков в лесу. И я совсем не боялся. А с мельницы сколько раз возвращался одни в безлунную ночь!..

— Мужчины ничего не боятся!

— Не только мужчины. Вот Гогона девочка, а тоже не боится.

— Гогона…

— Хоть всю деревню ночью обойдет, если понадобится.

— Гогона хорошая девочка, — сказала Пати и посмотрела мне в глаза.

У меня покраснели уши.

Снова захлопал крыльями петух и протяжно закричал. За ним по очереди прокричали петухи во всех дворах.

— Вторые петухи, — сказал я, глядя на Пати. — Ложись, отдохни, тебе спать хочется.

— Нет, я постелю тебе…

— Да мне ничего не надо, укроюсь дождевиком, и все.

— Ну почему, отцовским одеялом укроешься.

— Все равно до утра недолго. Только и успеешь глаза закрыть…

Она пошла к тахте, стоявшей у стены. Разложила тюфяк и одеяло. Потом вышла в холодную боковушку, пристроенную к срубу, и принесла оттуда мутаку[5] и простыню.

— Не надо, Пати, я без простыни лягу.

Я поворошил тлеющие головешки и в свете разгоревшегося очага пошел к разостланной постели.

— Ты сама ложись.

— Я потом.

— Почему потом? Ты иди, я закрою двери на запор.

— Нет, я боюсь ложиться в той комнате.

— Тогда… — Я посмотрел кругом. Кроме тахты, в комнате ничего не было. — Тогда постели себе здесь же, на другом конце.

Опять одни за другим прокричали петухи.

Я с головой укрылся одеялом и замер. Пати бесшумно постелила себе в конце тахты и легла так тихо, что тахта даже не скрипнула.

«Постараюсь заснуть, — подумал я и закрыл глаза. — Спать, спать. Утром столько дел…»

Пати не спит.

«Ну и пусть не спит, раз не хочет… Утром нужно сходить к Гиге, узнать, когда у него будет время для меня… Тысяча дел у этого Гиги. Ничего не поделаешь…»

Пати учащенно дышит. Не спится ей что-то.

«Может быть, Гоча? Да нет, не Гоча, Гига мне сделает обод для колеса; Гига сумеет. Надо утром пораньше сходить к нему…

А Пати… в ту ночь…

Скоро ли рассвет? Хоть бы поскорее…»

В третий раз закричали петухи, еще протяжнее, чем прежде, еще громче.

«А Пати и петухов боится. По мне, пусть себе кричат, даже лучше, все не так тихо…

Завтра Гиге… Не Гиге, а Гогоне… Нет, Гиге. А Пати в ту ночь…

Почему она не засыпает, чего ждет? Если б она уснула, я тоже сразу бы уснул.

Завтра после школы я встречу Гогону. Буду ждать ее, ждать хоть до вечера.

Завтра я повидаю Гогону…

Может быть, Пати боится кошек?.. Тот пестрый кот не отстает никак… Не Клементия ли это кот? А серая — Эзикина кошка. Да нет, не Эзикина, а Патина. Эзика терпеть не может ни собак, ни кошек.

Любит ли кошек Гогона? Вот не знаю… Любит, наверное, она ведь такая…

Пати боится кошачьего мяуканья, а у этого кота такой противный голос…»

Опять завозились на чердаке кошки, взвыли, зафыркали и с гулким стуком спрыгнули на пол.

— Боюсь! — прошептала Пати.

Я приподнял голову: в красном свете тлеющего очага пестрый кот медленно подбирался к кошке, как кнутом, помахивая