— Страшно… — прошептала Пати. — Я боюсь… — и приподняла голову с подушки.

Пестрый кот прыгнул через чурку. Кошка взвизгнула. Чурка с грохотом упала. Разлетелись искры.

— Гогита! — крикнула Пати. — Гогита, мне страшно!

Я поднялся на постели.

Серая кошка вырвалась опять, метнулась к столбу на чердак. Пестрый духом бросился за ней.

— Мне страшно, иди ко мне, Гогита!

— Что с тобой, Пати? — спросил я, не двигаясь с места.

На чердаке опять истошно взвыли кошки; что-то загремело.

— Ой, страшно! — вскрикнула Пати и бросилась ко мне. — Боюсь, Гогита, боюсь… — всхлипывая, зашептала она и прильнула ко мне. — Боюсь… Три года одна в этой боковушке и боюсь, боюсь… Ночи напролет глаз не сомкну, страшно. Эзика мою мать на порог не пуска-ст, некому сказать, никто не знает… только ты… ты один знаешь, какая я трусиха…

Пати в страхе прижимается ко мне и шепчет горячими губами у самого моего уха:

— Боюсь, Гогита, боюсь… боюсь… боюсь…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Я И ТУХИЯ

Заря еще не занималась, когда, зажав под мышкой отцовский дождевик, я бежал по тропинкам за деревней и у меня дрожали колени. Темнело в глазах, гудела голова, а я бежал, бежал, не зная куда…

— Гогона!

Я вздрогнул, напуганный звуком собственного голоса, остановился, попятился, точно Гогона могла увидеть меня. Гогона… Как я посмотрю ей в глаза… Вот здесь, возле этой калитки, у этого перелаза мы с Гогоной…

Я пятился назад. Еще, еще… Мне вдруг показалось, что Гогона все знает! Она видела, видела, как я брал у них ружье, видела, как я сидел у очага напротив Пати, как мяукали кошки и кричали петухи, как испуганная Пати бросилась ко мне и до рассвета прижималась, обнимала, обжигала своим горячим дыханием и губами.

— Гогона знает, знает! — вырвалось у меня, и я повернул обратно. — Знает, узнала… Помогите! — Я побежал обратно, через поле в лес, не разбирая дороги. В лесу я упал лицом в колючие кусты ежевики, накрылся дождевиком и заплакал.

— Гогона… моя Гогона…

С того дня я стал совсем одинок. Я избегал встречи с Гогоной и ни разу не подходил к ее дому. Я не ходил по тем дорогам, по которым могла пройти Гогона. Я не смел встретиться с ней. Я избегал Гочи, встреча с Эзикой пугала меня, как смерть. Я не мог слышать имени Пати даже из чужих уст.

С того дня что-то болело и ныло у меня в груди, но мне не с кем было поделиться; мне было страшно, но признаться я не мог.

Трудно, когда хочется есть и никто не накормит тебя, холодно — и никто не пригреет тебя, надежда покинула — и некому тебя утешить.

Еще труднее, когда знаешь, что тут же рядом, совсем близко от тебя живет человек, который так хорошо понимал тебя; преданный до конца, сидел с тобой на холодном камне, до утра слушал твои жалобы на судьбу, крепко держал в своих руках твою руку…

Ох, как это трудно…

Что было дальше, я почти ничего не помню. Выловили ли на самом деле в ту ночь вражеских разведчиков или разбойников? Чем я занимался остаток дня? Помню только, как молчаливо гнал своих быков, чтобы никто не видел и не слышал меня, работал там, где не было поблизости никого, возвращался домой поздно, задворками. И к быкам я стал относиться равнодушно. Ни разу не приласкал сестренку Татию, не учил Зазу уму-разуму. С мамой почти не разговаривал, даже единственное папино письмо бабушке перечитывал Заза.

Я бродил по деревне, взбегая людей, чтобы никто не заглянул мне в глаза.

Неделями не заговаривал я ни с кем и только поздно вечером украдкой выходил на проселок, подходил ко двору Тухии и тихо окликал его. Обычно он уже спал в это время, по я, выждав немного, опять звал. Я боялся разбудить его мать, но она всегда просыпалась. Потом просыпался и Тухия и, натянув на себя рваные обноски, на цыпочках выходил во двор.

— Гогита, ты? — спрашивал он, протирая глаза.

— Я, Тухия, я…

Мы садились у канавки, за домом, я протягивал ему кусок мчади.

— Ребят покорми, Тухия.

— А ты сам?

— Малышей жалко, а мы как-нибудь проживем. Мы ведь давно уже не маленькие.

— Хорошо! Я сейчас. — Он шел к дому, но скоро возвращался. — Спят они, утром дам.

Потом мы долго сидели молча. Иногда он спрашивал, нет ли вестей от отца.

— Нет! — говорил я. — А от твоего?

— Нет. Совсем ничего нет!

И мы опять надолго умолкали.

В тот раз Тухию, как всегда, одолевал сои, его большущая голова клонилась на грудь, но, встрепенувшись, он вдруг заговаривал, скорее для того, чтобы разогнать сои:

— Теперь война скоро кончится!

— Разве она когда-нибудь кончится?

— Наши давно перешли границу.

— Да, перешли.

— Что-то долго она тянется. Доски с убежища все равно уже не годятся для дома.

— Сгнили?

— Сгнили. Ну и пускай. Главное, скорее бы кончилась война…

Мы опять помолчали. Поздно. Я чувствую, что пора уходить, и боюсь одиночества.

— Я хочу кое-что рассказать тебе, Тухия.

— Говори…

— Вот что…

— Говори, Гогита, говори, — подбадривает он, наклоняясь ко мне.

— Тухия, правда, Гогона хорошая девушка?

— Очень хорошая.

Я не знаю, что сказать дальше, и молчу. Продолжает он.

— Но почему она сердится на тебя?.. Или ты на нее?

— Да, я… Нет, это она сердится…

— Почему? Ты чем-нибудь ее обидел?

— Обидел, Тухия, очень обидел…

— Что ты такое мог сделать?

— Эх, Тухия…

— Не знаю. Наверное, ты виноват, раз сам говоришь, но она сердится не только на тебя. По-моему, и на меня, и на всех на свете, даже на брата. Ходит все время заплаканная…

— Да, может быть, она и на тебя сердится, и на брата…

— Но при чем тут я?

— Ты ни при чем, конечно. Это я ее обидел…

— Да, наверное, горько ей пришлось…

Больше он не спрашивает ни о чем, понимая, что я ничего не скажу.

— Хорошая она девушка, и не нужно было ее обижать, — качает он своей большой головой.

— Это верно, — говорю я, проглатывая комок в горле. — Только я не виноват, Тухия.

— Не виноват?

— Нет.

— А кто же?

— Ну я же говорю тебе, не я. — Слезы подступают к глазам. — Поверь мне, Тухия, хоть ты один поверь. Я не виноват…

— Если так…

— Конечно, так!

— Кто же тогда?

— Нс знаю.

— Нс знаешь?

— Кто виноват? Может быть, Гогона, может, Гоча, может, Эзика, Пати… Помнишь, как ты размозжил голову своей Толии? Разве ты был виноват в этом?