здесь не из-за тебя, у меня задание, но об этом я не могу говорить. Я воспользовался тем, что оказался рядом, и заехал в Бостон, потому что Анат считает, что Баруху нужна тетя. Отец Анат умер несколько месяцев назад. От ее семьи никого не осталось, и от моей тоже, только ты. Не хочу тебе ничего навязывать, Альма, я только хочу, чтобы ты знала: я жив и у тебя есть племянник. Вот что передает для тебя Анат.

И Самуэль протянул сестре цветную фотографию их семьи. Анат Ракоши на снимке сидела, держа сына на руках, это была худая, выцветшая женщина в круглых очках. Рядом, скрестив руки на груди, сидел Самуэль. У мальчика были резкие черты и темные взъерошенные волосы, как у отца. На обратной стороне фотографии Самуэль написал тель-авивский адрес.

— Приезжай, Альма, познакомишься с Барухом, — сказал он на прощание, когда забрал одежду из прачечной и подвез сестру домой.

МЕЧ СЕМЬИ ФУКУДА

Агония продолжалась три недели. Легкие были поражены раком, дыхание стало хриплым, судорожным, как у рыбы без воды, и смерть стоила Такао Фукуде больших усилий. Он почти не мог говорить и был настолько слаб, что даже попытки общаться письменно оказались бесполезны: распухшие, дрожащие руки не могли выводить тонкие иероглифы. Такао отказывался есть, а пищевой зонд выдергивал, стоило родственникам или сиделкам на мгновение отвлечься. Вскоре Такао погрузился в тяжелую дремоту, но Ичимеи, дежуривший в больнице посменно с матушкой и сестрой, знал, что отец пребывает в сознании и тоске. Ичимеи поправлял подушки, чтобы поддерживать умирающего в полусидячем положении, обмакивал пот, протирал лосьоном шелушащуюся кожу, клал на язык кусочки льда, рассказывал о садах и растениях. В один из таких моментов, когда никого рядом не было, Ичимеи заметил, что отцовские губы шевелятся, проговаривая одно и то же слово как будто марку сигарет, однако мысль, что батюшка в сложившихся обстоятельствах собрался покурить, была такой вздорной, что Ичимеи не принял ее всерьез. Он провел целый вечер, стараясь расшифровать отцовское послание. Кеми Морита? Вы про нее говорите, батюшка? Хотите ее видеть? — наконец догадался он. Такао кивнул, собрав всю оставшуюся в нем энергию. Кеми Морита была духовным лидером Оомото, женщиной, о которой говорили, что она общается с духами. Ичимеи был с ней знаком, потому что Кеми Морита часто путешествовала, навещая малые общины Оомото.

— Батюшка хочет, чтобы мы позвали Кеми Мориту, — сказал он старшей сестре.

— Ичимеи, она живет в Лос-Анджелесе.

— Сколько у нас осталось денег? Мы могли бы купить ей билет.

Когда Кеми Морита приехала, Такао больше не шевелился и не открывал глаза. Единственным признаком жизни оставалось гудение дыхательного аппарата. Такао висел на самом краю, в ожидании. Мегуми сумела одолжить машину у подруги с работы и встретила служительницу Оомото в аэропорту. Кеми Морита казалась десятилетней девочкой в белой пижамке. Седые волосы, сгорбленные плечи и шаркающая походка не сочетались с ее гладким лицом без морщин — бронзовой маской спокойствия.

Кеми Морита мелкой поступью подошла к постели и взяла умирающего за руку; Такао приоткрыл глаза и не сразу, но узнал свою духовную наставницу. И тогда его изможденное лицо едва заметно переменилось. Ичимеи, Мегуми и Хейдеко отошли вглубь палаты, а Кеми начала читать долгую молитву — или поэму — на старояпонском языке. Потом она приникла ухом к губам Такао. Через несколько минут Кеми поцеловала его в лоб и обернулась к семье.

— Здесь собрались мать, отец, дед и бабушка Такао. Они проделали долгий путь, чтобы сопроводить его на Другую Сторону, — произнесла она по-японски, указывая на изголовье кровати. — Такао готов уходить, но прежде он должен передать весть Ичимеи. Вот эта весть: «Меч семьи Фукуда захоронен в саду над морем. Он не может оставаться там, Ичимеи, ты должен его забрать и перенести туда, где ему надлежит быть, на семейный алтарь предков».

Ичимеи принял эту весть, согнувшись в глубоком поклоне, поднеся руки ко лбу. Он не очень ясно помнил ночь, когда хоронили меч семьи Фукуда, годы стерли подробности этой церемонии, но Хейдеко и Мегуми знали, о каком саде над морем идет речь.

— А еще Такао просит о последней сигарете, — добавила Кеми Морита на прощание.

Вернувшись из Бостона, Альма увидела, что за годы ее отсутствия семья Беласко переменилась сильнее, чем можно было предположить по письмам. В первые дни она чувствовала себя лишней, случайной гостьей и спрашивала себя, где ее место в этой семье и что ей вообще делать со своей гребаной жизнью. Сан-Франциско казался ей провинциальным: чтобы сделать себе имя, ей нужно было перебираться в Нью-Йорк, оказаться среди художников, поближе к европейским веяниям.

За это время родились представители нового поколения Беласко: сыну Марты исполнилось три месяца, а еще были близняшки Сары, по ошибке генетики родившиеся с нордической внешностью.

Натаниэль руководил отцовской конторой, он один проживал в пентхаусе с видом на бухту Сан-Франциско, а в свободные часы рассекал эту бухту под парусом. Сын Исаака был скуп на слова и скуп на дружбу. В свои двадцать шесть лет он продолжал сопротивляться наступательной кампании матери по поиску достойной супруги. Кандидаток было более чем достаточно, ведь Натаниэль происходил из хорошей семьи, имел и деньги, и привлекательную внешность, был тем самым меншем, каким его хотел видеть отец, и все девушки на выданье из еврейской общины на него заглядывались. Тетушка Лиллиан изменилась мало, она была все такая же активная и добродушная, вот только глухота ее усилилась, говорила она криком, а голова поседела — Лиллиан не красила волосы вовсе не потому, что не хотела молодиться, как раз наоборот. На ее мужа два десятилетия обрушились одним махом, и теперь несколько лет, составлявшие разницу между ними, как будто увеличились втрое. Исаак перенес инфаркт и, хотя сумел восстановиться, ощутимо ослабел. На два часа в день он в порядке самодисциплины ходил в контору, но, вообще-то, всю работу он препоручил Натаниэлю; Исаак полностью отказался от светской жизни, никогда его не привлекавшей, много читал, любовался морем и бухтой из беседки в своем саду, растил мастиковые деревья в теплице, штудировал книги по юриспруденции и ботанике. Исаак помягчел характером, и даже при самых незначительных эмоциях на его глаза накатывали слезы. А Лиллиан жила с кинжалом постоянного страха в печенках. «Поклянись, что не умрешь раньше меня, Исаак», — требовала она в моменты, когда у него перехватывало дыхание и он влачился к постели, бледный, как простыня, едва переставляя ноги. Лиллиан вовсе