фактически — единственное на весть город), но отзывы об их работе сильно уж разные звучали. Загрузились, короче, мои дамы.

И тут меня посетила мысль, уж не знаю, насколько она гениальная…

— Деду Али надо написать.

— Зачем? — не поняла мама.

— Ну, вы даёте! Он же в закрытой военной части живёт, в Подмосковье.

— Да, он вопче-то писал, снабжение у них хорошее, — поймала мою мысль бабушка. — А чё, правда, напишу-ка. Спрошу сперва — что скажет? Эх, я на прошлой неделе только письмо отправила! Знала бы — сразу и подписала б. Вот, не догадалась!

Да мы тут все не догадались.

А дед Али (бабушкин брат) жил в весьма неплохо снабжающейся военной части (я там была в прошлом восемьдесят четвёртом, летом), имел звание генерала (не помню, если честно, служил ещё или уже на пенсию вышел, да это для нашего вопроса и неважно было) и вполне мог бы нашему горю помочь.

Много скобок получилось, но я не буду по этому поводу страдать.

Так вот, почему-то ни бабушка, ни тем более мама никогда к нему за помощью не обращались. А почему, собственно? Мы же заплатить хотим, а не выпросить.

— Скока сапоги-то стоят? Рублей сорок-пийсят? — прикинула бабушка.

— Ты чё, — ввернула я*, — это наши. А мы хотим финские.

Много «чё» получилось.

Сибирский говор,

прощенья просим…

— Чё, прям финские? — удивилась бабушка.

До нашей Сибири подобная обувь если и доезжала, то совсем уж в единичных экземплярах, оседая преимущественно в Московской и Ленинградской областях. Прочей «европейской части СССР» доставались остатки, что уж про нас говорить…

— Финская обувь — самая лучшая, — твёрдо сказала я, — самая тёплая и носится лет по пять.

Или даже по семь, правда! Учитывая, что доро́ги у нас солью вообще не посыпали, пять лет — это минимальная гарантия, против года-двух советских. Так что даже выгодное вложение получится.

— Сколько ж они стоят? — загрузилась мама. — Рублей сто?

— Бери сто тридцать, — посоветовала я. — Если дешевле выйдет, потом что-нибудь купим.

Мама отодвинула в сторонку пять бумажек по двадцать пять рублей и пять однорублёвых сверху.

— И на прожитие сто пятьдесят отложу.

Ещё несколько купюр прошуршало в другую сторону.

Оставшаяся кучка выглядела куда менее внушительно. Мама пересчитала.

— Двести тридцать пять.

— Ну чё, можно профуговать! — бодро подытожила бабушка.

Я решила выступить с предложением:

— Я бы ковёр в зал купила, на пол.

Мы дружно уставились на крашеные половицы.

— Большой надо, — задумчиво сказала мама.

— Я бы сказала, не столько большой, сколько длинный, — вслух подумала я. — Но не очень широкий, метра два.

Мама покачала головой.

— Нет, на такой точно не хватит.

— А что-нибудь купить ужас как хочется, да?

Она возмущённо на меня посмотрела.

— А ты знаешь, есть такая примета: надо, чтоб деньги в кошельке переночевали, и только потом тратить?

— Да?

— Ага. Говорят, что тогда денежки тебя больше будут любить.

Мама фыркнула, а бабушка неожиданно поддержала меня:

— Да, чё-то я такое слышала.

И ещё трусы красные надо на люстру повесить, мдэ. Об этом я, конечно, говорить не стала. Если с ночёвкой хоть какое-то обоснование есть, типа человек выходит из состояния мандража, планирует покупки уже спокойнее, то эти красные труселя…

— Давайте лучше деду Али письмо напишем, — предложила я.

Назавтра мы всё-таки поехали тратить наши капиталы. На что повезёт. Естественно, я увязалась с мамой и, выйдя на Рынке из автобуса, коварно предложила:

— В музыкальный зайдём? Пока руки не заняты.

Магазин «Мелодия» находился довольно далеко от удобных для нас остановок, и тащиться туда нужно было через половину центра. Но где ещё, спрашивается, покупать пластинки? А то проигрыватель есть, а слушать на нём нечего.

Мы пошли.

Магазин меня несколько разочаровал. Из популярного спокойно можно было взять только, простите за тавтологию, непопулярное. Множества ВИА, о которых в мозгу информации или не было совсем, или настолько мало, что уж простите… Случайно попалась «Синяя птица: Моя любовь жива». И то, видать, потому, что только что вышла, не успели расхватать ещё.

Мама никак не могла взять в толк, почему я не хочу детские песни, и сказку «Осьминожка» Эдуарда Успенского. Чуть мы с ней не поругались. И тут я увидела Армстронга!

— Мама! Вот эту!!!

Семьдесят восьмого года аж выпуска — что она здесь делает??? Боже! «Луи Армстронг»! Да мне даже неважно, что он тут поёт, лишь бы пел!

— Зачем тебе этот негр? — удивилась мама.

— Купи! — я вдруг испугалась, что пластинка последняя, и кто-нибудь заберёт её раньше нас и зашептала: — Не спорь со мной, купи, я потом заработаю денег и тебе отдам!

Мама, кажется, испугалась такой немного нервной реакции и пластинку взяла. Более того, она даже не стала возражать, когда я выбрала большой диск Сенчиной (уж очень у неё голос хрустально-волшебный) и оперу Джузеппе Верди «Симон Бокканегра». Брови у неё, правда, сделались домиком — а зря. Верди прекрасен. Правда на «Четырёх концертах для фагота с оркестром» Вивальди она чуть не сломалась, зашипев:

— А это-то тебе зачем?! Ты хоть знаешь, что такое «фагот»?!

Я поняла, что резерв терпения исчерпан, но пластинку положить была не в силах.

— Я знаю! Это такая огромная деревянная дудка. И вообще это красивое. Для вдохновения.

Мама поняла, что Вивальди я не отдам, и сдалась.

Ничё-ничё, мы с тобой ещё Штрауса с Моцартом покупать будем. Должны же их записывать. Ну, правда — а что мне слушать-то? «Арлекино» хрипатое? Спасибо на добром слове. «Малиновки заслыша голосок» меня чёт тоже не вштыривает. А Би Би Кинга, например, что-то я не наблюдаю.

Эх, многие из тех, кто нравиться будет, ещё пешком под стол ходят, если вообще родились.

Да у меня вообще вкусы специфические, иногда из всего репертуара певца или группы мне нравится одна песня. Хорошо, когда можешь личный плей-лист составить. Опция ещё долгие годы недоступная. Так что пока я могу себя порадовать разве что классикой. Или Высоцким, если достать его удастся.

Пять своих пластинок я сложила в специально для этой цели припасённую хозяйственную сумку и понесла их бережно, как одуванчики.

— Ну что, пошли форму тебе смотреть, музыковед-любитель, — насмешливо сказала мама.

Блин! Форма! Школа же!

По поводу этой школы у меня было столько внутренних терзаний. Я уже хотела было подбить маму забрать заявление и отложить «школьные годы чудесные» на год, но остановило меня вот какое соображение. Татьяна Геннадьевна была за меня. Вот прямо за меня-за меня. И у меня была надежда, что если наше районо (или облоно) упрётся и