Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, но ему пришлось защищаться. Петер же ему чуть не врезал. Хорош полицейский, ничего не скажешь.
Я забрал чашку с кофе, не дожидаясь, пока она наполнится до краев. Брызги полетели на мои домашние штаны.
— Празднование сорокалетия продолжается, — усмехнулась Бьянка.
Я попытался почистить штанины влажными салфетками.
— Не понимаю, что Жаклин нашла в Петере, — сказал я.
Бьянка взяла салфетку и стала помогать мне оттирать пятна.
— Больше всего мне жаль Фабиана. Только представь, каково жить с двумя сумасшедшими.
Перенос вины с одного на другого. Зло, исходящее от Петера, воспринимается как зло, исходящее от Жаклин. Я заподозрил, что дело в легкой ревности. Наверное, из-за того, что я потанцевал с Жаклин. Которая, кстати, успела изрядно напиться и неприлично прижималась.
— Все, с меня хватит этих соседских увеселений, — вставая, сказала Бьянка.
Я обнял ее сзади. Погладил ключицы, переместил руки к груди и сказал:
— Мне надо было с самого начала слушать тебя.
— Общение с соседями до добра не доведет.
Она вся напряглась, когда я поцеловал ее в шею, а у меня кое-что отвердело примерно там, где заканчивалась ее спина. Одновременно я вдруг вспомнил танец с Жаклин. Мне пришлось зажмуриться, чтобы прогнать воспоминания. Как можно думать о другой, лаская собственную жену?
У Бьянки в кармане тренькнул телефон. Она ввела код для снятия блокировки, и на экране высветилось «сообщение от Улы».
— И что же он пишет? — спросил я.
— Извиняется, что так вышло. Но он давно говорил, что Петер и Жаклин больные на голову оба.
Мне не понравилось, что она так слепо приняла сторону Улы. Он вел себя так же безобразно, как и Петер.
— Ты же помнишь, Ула был осужден за насильственное преступление?
Бьянка застыла на месте, мои пальцы почувствовали, как быстро похолодела ее кожа. Я тоже мгновенно погас.
— Это особый случай, — произнесла она. — И я могу понять, почему Ула тогда возмутился.
— Да-да, возмутился. Но там ведь было что-то совсем другое?
Неужели она действительно будет его защищать? Она же сама боялась, когда рассказывала мне о его деле. О том, как Ула пришел навестить престарелую, больную деменцией мать и обнаружил ее в мокрой постели, в то время как социальный работник находился в квартире. По словам потерпевшего, двадцатилетнего практиканта, Ула вышел из себя, когда соцработник объяснил ему, что только что поменял памперс и по инструкции не может сразу же повторить процедуру, но Уле не возбраняется сделать это самостоятельно. Никаких сомнений у суда не возникло, да и сам Ула вину признал — он действительно прижал практиканта к стене и плюнул ему в глаза.
— Представь, что речь шла бы о твоей маме, — сказала Бьянка и убрала мои руки со своей талии.
— Ужас, конечно. Но вряд ли в этом виноват практикант. А насилие недопустимо ни при каких обстоятельствах, разве ты сама так не считаешь?
— Разумеется, считаю.
Бьянка вылила себе в чашку оставшийся кофе и выключила кофеварку.
Что вбил ей в голову этот Ула? Когда я сам потерял самообладание в школе в Стокгольме, она не проявила ни грана понимания. Вообще никакого сочувствия. Если бы что-то подобное совершил я, она бы тут же забрала детей и ушла.
А мне тогда пришлось ползать на коленях и вымаливать еще один шанс. Я понимал, что совершил ошибку, и готов был отвечать. Насилие — это всегда ошибка.
Видимо, для Улы Нильсона эти правила не действовали.
Конечно, он помог Бьянке найти хорошую работу. Я тоже ему за это благодарен. Бьянка повеселела и чувствует себя лучше. И все же.
— Ты считаешь себя обязанной Уле? — спросил я. — То, что ты получила эту работу, не его заслуга. Ты суперпрофессионал, дорогая, и никого лучше они просто не нашли бы.
Бьянка холодно улыбнулась:
— Спасибо.
У меня возникло омерзительное чувство, что мы оба врем. И не только друг другу, но и самим себе.
И только когда дети уснули, а над крышами сгустилась мгла, я встал наконец с дивана и вылез из штанов, заляпанных кофе.
— Надо, пожалуй, возвращаться к жизни.
— Прямо так, в трусах? — удивилась Бьянка.
— Пойду пробегу кружок.
Внутри у меня все сопротивлялось, но сдаваться я не собирался. Провести прекрасный летний день в похмелье на диване под одеялом — такое я мог позволить себе когда-то давно, в другой жизни. Теперь я взрослый человек, отец семейства.
Я шел через двор, чувствуя, что тайтсы стали мне маловаты, и невольно заглянул в сад Жаклин. Бутылки, банки, бокалы. Сдувшиеся шарики, мятый серпантин, вытоптанный газон.
Так нельзя. Почему она не прибралась?
Я уже собрался было спуститься по ступеням и пойти дальше, но вдруг заметил Жаклин, она сидела в шезлонге у стены дома.
— Добрый вечер! — крикнул я.
Ответа не последовало. На ней были черные солнцезащитные очки. Наверняка чувствует себя дерьмово. Или, может, спит.
— Жаклин? — Я открыл калитку и вошел. — Как вы?
Она вздрогнула, встала и подняла на лоб очки. Сонно посмотрела на меня, без макияжа, со спутанными волосами.
— Простите, — сказала она, — мне стыдно.
Она глубоко вздохнула. Нижняя губа подрагивала, и до того, как она успела выдохнуть, ее лицо словно распалось на тысячу частей.
— Вы в порядке? — Я подошел на несколько шагов ближе — что мне еще оставалось.
— Вчера был перебор. И полный провал.
— Не думайте об этом. Вам, наверное, хочется пить? Пойдемте, я провожу вас в дом.
На столе в гостиной уже стоял стакан с водой. Она сделала несколько глотков, присела на край дивана и мизинцем вытерла слезы.
— Мне кажется, у меня какая-то форма функционального расстройства.
— Что вы имеете в виду?
Она грустно рассмеялась:
— Со мной что-то не так. Изъян психики, который заставляет меня разрушать любые отношения.
Я прикусил язык. В моем понимании проблема была скорее в том, что она заводила отношения не с теми, с кем надо.
— С любовью да, нелегко, — сказал вместо этого я.
— Мне бы хотелось быть такой, как Фабиан, — произнесла она. — Его это все вообще не волнует. Или такой, как вы: обычным человеком, который не устраивает трагедии раз в квартал.
— Воспринимаю это как комплимент, — сказал я.
— Это и был комплимент, — ответила Жаклин.
Она посмотрела на меня с облегчением; по крайней мере, мне так показалось. Хотя во взгляде было что-то еще — грусть или разочарование.