Но ведь откуда-то восьмой товарный состав берётся, думал он, подходя к билетной кассе.

– На ближайший, до Клермон-Феррана. – Сказал он, не глядя на служащую с большим шиньоном и просовывая мелочь в окошко.

– Стоянка 3 минуты, отправление в 19. 26. Счастливого пути. – Равнодушно благословила она.

Молодой человек, присаживаясь на причудливо изогнутое фанерное кресло, взглянул на часы, до прибытия поезда оставалось 18 минут.

Часы, часы… «Стрекоза» что-то поняла, когда взяла с собой на гору часы, что-то такое, о чём она стала догадываться раньше… Часы, очевидно, показывали ей время появления каждого из восьми поездов в определённой наблюдаемой точке… Поезда могли проходить эту точку в одно и то же время дня, или же в разное время… А что если в разное? Но тогда, что могут подтвердить часы? Расписание… Расписание движения поездов… Стоп!

Молодой человек резко вскочил с кресла и снова быстро направился к билетной кассе.

– Скажите, мадам…

– Мадмуазель. – Поправила его немолодая кассирша.

– Простите, мадмуазель… А где можно взглянуть на расписание движения товарных поездов?

Она несколько секунд с сочувствием смотрела на него.

– Товарные поезда не ходят по расписанию, юноша. Они отправляются по мере загрузки и формирования состава.

– Значит, никакого расписания для товарных поездов нет?! – Ещё раз для верности переспросил он.

– Есть примерный график движения… Но, я же говорю, что никакого точного расписания у товарных поездов нет.

– Благодарю. Значит, они всё-таки возвращаются! – Радостно прокричал он в самую прорезь окна. И не дав ей опомниться, тут же спросил: «А где у вас телеграф?».

– Да, вот же он. – Указала она на дверь под соответствующей надписью в углу зала.

– Благодарю Вас, мадмуазель, прекрасно выглядите!

Она недоумённо смотрела, ему вслед, автоматически поправляя свой, слегка растрепавшийся от продолжительной скуки шиньон…

Через полчаса, когда молодой человек в поезде, несущемся на Клермон-Ферран, всё ещё думал о своей разгадке тайны возвращения несчастных пассажиров, тётушка Эжени разворачивала на крыльце своего дома сложенную пополам телеграмму.

Три раза пробежав глазами её содержание, тётушка выразила на своём лице лёгкую озабоченность.

– Жоли, детка. – Крикнула она в дом. – Ты не знаешь, почему Жан Маре пишет стрекозам?! А главное, почему эти телеграммы доставляют мне?

– И что же он пишет? – Поинтересовалась Жоли, отправляя в рот ложку крыжовникового варенья.

– Да, вот: «Стрекоза (восклицательный знак). Я понял – восьмой поезд пассажирский (запятая) он ходит по расписанию (запятая) хоть и состоит из товарных вагонов (точка) Но (запятая) по крайней мере (запятая) они могут вернуться (восклицательный знак)».

– В самом деле?

– Да, именно так пишет Жан Маре!

На чердаке заскрипели половицы, и послышалась голубиная возня…

«Когда на площади в нашем маленьком северном городе бьют часы он всегда по-старчески торопливо, суетясь, пытается открыть плотно закрытое ею окно. Не каждый раз это сразу ему удаётся, поэтому он кряхтит, волнуется, а иногда с упрёком и нетерпением поворачивает голову, чтобы отчаянно и зло взглянуть в её сторону. Она всегда при этом обречённо вздыхает, как будто надеется, что это, наконец-то, происходит в последний раз, и больше, никогда не повторится – эти его судорожные, торопливые попытки как будто вырваться наружу и тот самый проклятый бой часов. Ей давно уже всё осточертело так, что и нельзя сказать, можно разве только выдохнуть громко, обречённо и не стесняясь… Некого уже стесняться. Была бы её воля, она бы запечатала себя и его здесь навсегда, забила бы оконную раму досками крест-накрест, и всё, всё, конец. Чтобы никогда больше не видеть этот город, не слушать этих оглашенных часов, пропади они пропадом, всегда напоминающих, о чём-то таком, о чём не следует напоминать нормальным добропорядочным людям. Но, каждый раз наблюдая за его жалкими неуклюжими попытками открыть оконную раму, она всё-таки находит в себе какие-то нечеловеческие силы придти, проклиная всё на свете к нему на помощь, даже, если это происходит в ночной час, когда так мучительно хочется спать…».

– Мне этот бой часов на городской Ратуше тоже поначалу казался, по меньшей мере, странным. – Признался я, опустив закручивающийся свиток на колени. – У меня слегка начинала кружиться голова, и казалось, что небо вот-вот разразиться какой-то невероятной, нечеловеческой симфонией. А с моря нахлынут чьи-то ожившие сновидения… Я даже цепенел от предчувствия приближающейся катастрофы. Но, ничего такого не происходило, и я постепенно привык. Остались только лёгкие головокружения.

– Убеждена, что здесь не обошлось без вагнеровской «Die Hochzeit», навеявшей позже «Hells Bells» AC/DC, и четвёртый трек в «Division Bell» Pink Floyd. Есть ещё одна рахманиновская фантазия на тему Шопена… – Ульрика шелушила маковые головки каких-то неведомых мне растений, и я чувствовал себя португальцем, впервые попавшем морским путём в Индию.

– Ты можешь себе представить, что всё это, о чём ты только что сказала, скрывается в бое городских часов?

Не получается сказать что-нибудь умное, промолчи. Но я всегда в разговорах с Ульрикой выбирал третий, наихудший вариант.

– Часы существуют в городе с XV века, – задумчиво и глухо отозвалась она, словно из тех самых времён, когда часы установили на городскую Ратушу, – и, конечно же, я упомянула лишь малую часть того, что приносит с собой их звон. Каждый в бое часов слышит своё. – Она пожала костистыми плечами. – А потом, ты забываешь про море, ведь море-то здесь было всегда.

Да, море было всегда. И не будь здесь моря, одни часы ничего не смогли бы изменить в жизни города и его людей, ни тогда – 500 лет назад, ни сейчас. Но, ведь они и так ничего не меняли. Я не помню, сказал ли я это вслух или только подумал, глядя на то, как пламя в камине добралось до кусочка бересты и стало закручивать его, пока не превратило в чёрную мумию гигантской улитки.

– Вот, что я тебе скажу. На имя бургомистра более чем за пять веков было подано 66 петиций, с предложением покончить с часами, или, по крайней мере, поменять что-нибудь в их уникальном механизме. – Ульрика довольно и с интересом разнюхивала свои ладони, пропахшие растёртыми в пыльцу семенами растений. – Всё это есть в городском архиве. Сходи, взгляни, если хочешь.

То ли, от того, что мне живо представилось, как некий господин, похожий на меня, с прилизанными волосами на манер приказчика, в старых бухгалтерских нарукавниках копается в пыльных папках бургомистерского архива, то ли от многочисленных запахов растений, роившихся в комнате Ульрики, я громко и неприлично развязано чихнул. Пришлось довольно долго оттираться носовым платком. А она весело надо мной смеялась, а заодно, верно, и над своей мыслью послать этого чистоплюя, да ещё, судя по всему, аллергика в городской архив.