* * *

Я обычное сало не очень люблю. Вот это белое, соленое, замороженное, которое резать ломко и холодно — нет, не люблю. А бывает такое как рулет, с мясными прожилками. Его торговки рыночные еще обматывают черными нитками суровыми. Не знаю как они его делают — может коптят слегка, а может варят в луковой шелухе. Как бы там ни было, а если толстый кружок такого рулета положить на горбушку черного хлеба и поверх сала намазать свежего хрена грамм пять или десять в тротиловом эквиваленте, который без всяких там сливок или других новомодных выкрутасов, а просто с солью и уксусом перетертый до крупных слез, да откусить не сразу, но… Воля ваша, а тех людей, которые норовят занюхать или вовсе запить водку какой-нибудь фантой, я ни понять, ни простить не могу. Ну, ладно, школа не уследила, университет проморгал. Но родители-то как воспитывали?! Эх… Бог им судья… Я, собственно, о другом. И как только она пошла мелкими пташечками, так сразу, не медля ни секунды, откусываем от сала с хреном и хлебом (язык не поворачивается назвать это сооружение худосочым бухгалтерским немецким словом бутерброд) столько, сколько откусывают на прощанье, когда уж точно известно, что в этот дом вас больше не позовут. И вот тогда, от этого самого хрена, в затылке, в самой что ни на есть глубине мозжечка, засвербит сначала тоненько, а потом все толще, толще, и как оно разноцветными искрами жахнет… Тьфу на вас — ну какой же это оргазм? Экие вы все озабоченные. И вовсе это не оргазм, а два оргазма. Как минимум.

* * *

Рыночные торговки мясом бывают такие парные, сахарные, с прослойкой сала на шейке, с могучими филеями, грудинками, оковалками… Поднимет она розовый кусок мякоти килограмма этак на два или три, чтобы ты его осмотрел повнимательнее — и так одно плавно перетекает в другое, что сразу и не разберешь, чье она тебе предлагает. А вот те, кто мороженые цыплячьи желудки продает, крылья и детские их печенки — худые, мосластые. Торчат за прилавком точно ножки Буша, импичмент его забодай.

* * *

— У вас медведи с чем?

— Ни с чем. Это коровы.

— А коровы…

— Ни с чем. Это…

— Не коровы?

— Женщина, вы меня не путайте! Я здесь на солнце стою! Это коровы ни с чем. Пустых брать будете?

— Да хоть на луне стойте. Нечего мне здесь хамить! Я ребенку беру. Взвесьте мне одну корову… Две взвесьте!

— Митенька! Митенька! Ты хотел медведя — на! Попробуй мне только не сожрать эту корову целиком! Я запихну ее тебе не знаю куда. После обеда получишь вторую и ее…

* * *

Городской дождик — быстрый. Ему надо везде успеть: и в Медведково, и в Хамовники, и даже в Южное Бутово. Вот и мечется он по городу, точно загнанный заяц, — то здесь польет, то там поморосит. Городской житель обычно норовит дождь переждать, перебежать от одного кафе к другому и от другого к метро.

Другое дело — деревенский дождь. Ему торопиться некуда: как зарядит — так и идет, идет, пока не надоест и всем, и сам себе. Его не переждать — с ним надо смириться. Смотреть на него в окно, давить мух сложенной вчетверо прошлогодней газеткой, пить самоварами чай, грызть сдобные сухари с изюмом. Играть весь вечер в подкидного дурака, лузгать семечки, обсуждать последние деревенские новости: у кого корова родила, у кого сноха отелилась, и почему бодливому Кольке Бог рогов не дал и, кабы не жена…

Облака плывут низко. За столбы задевают. А те и без того еле стоят — подгнили уж все. Собака погромче залает или сосед — они и падают. Сиди потом в темноте без электричества. Краев стакана не видать. Вот и получается — пить надо засветло, чтоб не проливать лишнего. И пьешь… Огурцы вот только в этом году не уродились. Много-то их много, но хруст от них не тот совершенно. Никакой в нем звонкости. И пупырышек не тот. Раньше был пупырышек — ого-го! Посмотришь на него и сам покроешься. А сейчас…

Дождь все шуршит, шуршит и мыши шуршат в подполе. Может, они так переговариваются? Кстати, деревенская мышь тоже от городской отличается. Городская угла своего не имеет — бегает из квартиры в квартиру, из одной магазинной подсобки в другую. Деревенская мышь — оседлая. В ней и вообще больше степенности. У нее в доме своя нора есть. Свой склад с припасами. Ей на эту нору хоть письма пиши, хоть колбасу шли — дойдут. И с котом серая не то чтобы дружит, но о том, что рыжий тайком таскает сметану, она хозяевам и не пискнет. Потому — уговор. Само собой, и кот в долгу не остается. Он ее, конечно, ловит, но… как милиционер торговок на рынке: подкрадется, отберет кусок заначенного сыра и пойдет себе дальше, к другим котам — выяснять, кто больше всех кошкам проходу не дает…

А вот и дождь кончился. Последнюю слезинку в пион под окном уронил и все. Ветер вздохнул глубоко и улетел. Собака из будки еле вылезла: от сна опухла. Зевает так, что челюсти сводит. До чего ж заразительно… Пойти что ли чаю напиться с сухарями… Или в карты поиграть…

В Александрове, в усадьбе купца первой гильдии Первушина, теперь художественный и краеведческий музей. Молодые и по-весеннему звонкие девушки-экскурсоводы, наряженные купеческими дочерьми, водят по комнатам группу школьников. Рассказывая о прошлом Александровой Слободы, упоминают и о местном винокуренном заводе. Вдруг экскурсовод спрашивает:

— Дети, а что делали на винокуренных заводах? Девочки немедленно начинают шушукаться, мальчики чешут в затылках, все хлопают глазами и лихорадочно молчат. Наконец какой-то вихрастый молодой человек, предварительно несколько раз для разбега беззвучно открыв и закрыв рот, робко спрашивает:

— Ну… они там… тогда… реально курили вино? Правда что ли?

В пыточном подвале палат Ивана Грозного на территории Александровского кремля туристам показывают живую тень Малюты Скуратова. Тень шарахается от вспышек фотоаппаратов и терпеть не может, когда ее панибратски похлопывают по стене ладонями. Настоящего голоса не имеет, но разговаривает скрипом петель подвальной двери. Ежели медленно поводить взад и вперед дверь за кольцо и прислушаться, то слышно как она наскрипывает: «Дай, боярин, Грише копеечку. Дай, ирод, а не то…» Организованные туристы — народ пугливый, особенно те, кто ездит на коллективные автобусные экскурсии с женами, тещами и детьми, а потому, убоясь даже тени давно умершего злодея, ему бросают медь, серебро и даже бумажки в яму на выходе из подвала. Музейные же сотрудники, когда по выходным и санитарным дням обметают угол, в котором обитает тень, от паутины, обращаются к ней запросто — «Лукьяныч» и даже щекочут веником, привязанным к длинной палке.

На городском рынке, слева, у самого входа, стоит толстая баба в потертом кожаном капоре с норковой опушкой, из-под которого настороженно выглядывает предлинный, в рытвинах и ухабах, нос с прилепившимися к нему с обеих сторон двумя маленькими, точно дверными, глазками. У бабы можно купить китайские носки неопределенного цвета, по двадцати пяти рублей за пару. И на этикетках этих самых носков написано: «Остерегайтесь подделок».

Неподалеку от бабы небритый, нетрезвый, невеселый мужик в китайской куртке из такой же кожи от версаче говорит по телефону: