Только на миг чуть дрогнули уголки его губ, только на миг мелькнуло в глазах выражение прежней глумливой насмешливости, – и тут же исчезло, упало твердым серым камешком на дно больного организма, не способного больше ни на насмешку эту, ни на ерническую прежнюю галантность – не до того ему уже было, организму–то…

— Ой, а что это с вами, Глеб? – продолжала удивленно таращиться Шурочка, рассматривая его серо–желтое лицо с потухшими глазами и впалыми, обросшими трехдневной щетиной щеками. – Вы так плохо выглядите! Вам срочно, просто очень срочно нужно заняться чисткой своего организма. Вот послушайте, я вас сейчас научу…

— Мама, не надо! – бросилась отчаянно на эту амбразуру Люся. – Не надо, мама! Лучше расскажи нам, как ты вчера сходила на свою йогу! Интересно было, мама?

— Ой, Люсенька, что ты, какое там интересно… Это ужас какой–то, – охотно переключилась на свои маленькие проблемы Шурочка. – Такие немыслимо сложные упражнения — у меня теперь вся фигура болит! Каждая косточка, каждая мышца. С кровати я не встала – я с нее сползла. Даже не знаю теперь, продолжать мне эти занятия или нет… Как ты думаешь?

— Я думаю — надо продолжать! – решительно произнесла Люся, изо всех сил стараясь придать голосу побольше заинтересованности в вопросе. – Говорят, йоги очень долго живут, и до самого преклонного возраста не стареют!

— Ты думаешь? – забавно сведя бровки к переносице, очень серьезно спросила Шурочка. – Но это же так тяжело…Хотя ты права, наверное. Ты знаешь, я вот что сделаю – я сейчас ванну с травами приму. Может, мне легче станет…А бросать это дело не надо, ты права…

Кряхтя, она с трудом поднялась со стула, громко ойкнув, сделала первый шаг и, кокетливо закатив к потолку глаза, медленно поплыла в ванную, откуда вскоре послышался звук льющейся из крана воды.

На смену Шурочке в кухню приковылял Фрам, уставился на Люсю полным горького упрека собачьим взглядом, словно говоря: « Ну не прошусь я гулять, и что? Ты сама–то не понимаешь, что ли…»

— Ой, прости, Фрамушка, я совсем про тебя забыла! – подскочив со стула, виновато запричитала Люся. — Сейчас пойдем, прости, дружочек…

— Может, с нами пойдешь гулять? – обратилась она к Глебу. – На улице хорошо, вон какое солнце светит!

— Нет, Люся, устал я… Ты иди, я лучше прилягу. Голова кружится…

— Конечно, конечно. Иди в мою комнату, ложись на диван, сейчас я белье перестелю…

Люся кинулась в свою комнату, быстро и суетливо начала перестилать постель, уговаривая пришедшего следом за ней Фрама потерпеть еще немного, потом привела из кухни Глеба, уложила, присела к нему на край дивана.

— Я быстро, Глеб… Ты пока поспи немного, ладно?

— Посиди еще чуть–чуть со мной, — попросил он, беря ее за руку и тяжело опуская веки. Знаешь, в последнее время так засыпать страшно. Одна мысль в голове – а вдруг уже не проснусь?

— Перестань, Глебка… Не надо. Завтра пойдем по врачам, все будет хорошо, вот увидишь! Отец сказал, что у них классные специалисты работают, а если надо будет, так он тебя и в онкоцентр направит. Тебя там посмотрят, обследуют, что–нибудь придумают…

— Люська, какая ж ты хорошая. Как я с тобой мог так поступить, ты мне объясни? Не разглядел толком, по стенке тебя размазал…А этот твой, братец–кролик, он разглядел. Сразу видно – мертвой хваткой вцепился! Ему легче – он какой–то другой совсем…

Ему действительно показался странным и необычным этот парень, юный его соперник. Ему вообще в последнее время все люди стали казаться странными, будто через эту его болезнь, как сквозь призму, преломленными. Вот раньше он непременно , глядя на этого мальчишку, подумал бы про себя – лох стопроцентный и блаженный, просто классический его тип, с которого пенку можно снимать и снимать, пока не устанешь. А еще он искренне полагал, что снимать эту пенку умеют только богом особо отмеченные, хитрые да умные, которые до самых верхушек таким образом и добираются. И абсолютно там счастливы. Ему и в голову раньше не приходило, что таким, как Илья, в этой «верхушке» и необходимости вовсе никакой нет, и что вся эта их «лохушность» происходит не от простоты да глупости, а наоборот, от излишнего даже ума, или от той самой и есть богом особой отмеченности. Ему просто не нужна эта верхушка, и все. Потому что за счастьем на верхушки не таращатся, его в себе носят. Да и нет там, на верхушке, никакого ни счастья, ни царствия небесного…

Глеб и сам не заметил, как веки его сами собой сомкнулись, тело обмякло, отдавшись навалившемуся болезненному сну. Лицо тут же как будто стекло вниз, приняв страдальческое выражение, еще больше стала заметна выпуклость зубов на впалых щеках и разлившаяся по вискам желтизна. Люся тихонько высвободила свою руку из его руки, посидела еще минуту, рассматривая изможденное, такое любимое раньше лицо с голливудским разрезом глаз, прямым греческим носом и широкими прямыми бровями, потом встала, на цыпочках вышла в коридор. Фрам уже ждал ее в прихожей, держа в зубах ошейник и тихонько поскуливая.

В скверике она, как обычно, отпустила Фрамов поводок, уселась на спинку любимой скамейки, втянув голову в плечи и глубоко просунув руки в рукава куртки. Солнце светило, как и вчера, ярко и совсем по–весеннему, и трудно было открыть навстречу ему глаза. Все было в скверике, как вчера – и лужи, и подтаявший под деревьями снег, и скамейка эта… Счастья вот только вчерашнего не было. И вернуть его Люсе никто не мог. Она вдруг всем своим существом почувствовала, как пришла, поселилась, отвоевала вмиг все ее внутреннее пространство прежняя эта черно–горькая любовь, так измучившая ее за долгую зиму. И главное — как обидно быстро вытеснила она ту дрожащую и легкую радость, которой они с Ильей только вчера еще были вовсю переполнены, и очень вдруг жаль ее стало, эту радость, будто потеряла что–то ценное, в жизни просто необходимое. И умных разговоров стало жаль, и молчания их комфортно–совместного жаль, и вчерашнего глупого держания за руки, и объятий на лестничной клетке – тоже жаль. Потому что это дорогого стоит, очень дорогого… Люся вздохнула коротко, распрямила плечи и с силой заставила себя переключиться на другие мысли — надо же как–то обязательно Глебу помочь…

В том, что она должна, обязана ему помочь, Люся не сомневалась. А кто, если не она? Обязанность эта уже прочно сидела в ней и вовсю диктовала свои жесткие условия: она должна, она обязана, это долг, это судьба такая…Она даже и поплакать решила прямо сейчас, здесь, на улице, чтоб перед Глебом потом не кваситься – ему и без того нелегко…

К скамейке подбежал Фрам, повилял хвостом, гавкнул радостно на своем собачьем языке: « Ну, и чего ты раскисла, хозяйка? Смотри, весна какая! Солнце светит, ручьи бегут! Радоваться надо жизни, а ты сидишь, горькие думы думаешь, плакать даже вон собралась. Уже и губы расквасила…»

— Гуляй, Фрамушка, гуляй. Мне пока домой совсем идти не хочется, — еже совсем сквозь слезы улыбнулась ему Люся. – Посижу еще маленько…

Конечно же, она поплакала. И от жалости к смертельно больному Глебу, и от жалости к обиженному Илье, и от стыда за то, что обошлась с ним нехорошо, выгнав по–хамски, и от досады на свой этот стыд… Яркие солнечные лучи плавились и рассыпались искрами сквозь пелену слез, застилавших глаза, отчего и деревья скверика, и трусивший между ними Фрам казались нереальными, преломленными, как сквозь стеклянную призму : хвост и лапы — в одной стороне , а собачья голова, ветки и стволы деревьев – в другой… Поплакав немного, Люся вздохнула прерывисто, вытерла тыльной стороной ладошек щеки, одним прыжком соскочила со скамейки, сумев угодить ботинком в скрывающуюся под мягким снегом лужу. Пристегнув Фрамов поводок, медленно побрела домой, подставляя ветру красное от слез лицо. Уже подходя к подъезду, вспомнила вдруг, что, уходя, забыла взять ключи от квартиры. «Ну вот, сейчас Глеба разбужу…» — подумала с досадой, нажимая на кнопку звонка.