— Триста шестьдесят дней в году у нас в Эль-Пасо светит солнце, а моя жена взяла и купила сушилку для одежды! — Он довез меня до Лас-Крусеса, Нью-Мексико, а там я прошел по шоссе весь городишко насквозь и вышел на противоположном конце — и увидел большое дерево, прекрасное и старое, и решил просто кинуть под него мешок и во что бы то ни стало отдохнуть. Поскольку это сон, уже завершенный, то я уже — в Калифорнии, то я уже решил устроить себе полуденный отдых под этим вот деревом; так я и сделал, растянувшись на спине и даже ненадолго приятно задремав.

После этого я встал, перешел через железнодорожный мост, и там какой-то человек увидал меня и спросил:

— Ты бы не хотел поработать за два доллара в час — помочь мне перевезти пианино? — Деньги мне были нужны, и я сказал: ладно. Мы оставили мой рюкзак на складе, куда он при переезде складывал мебель, и поехали на его грузовичке к нему домой на окраину Лас-Крусеса, где множество славных людей — такая средняя прослойка — сидело и разговаривало на крылечках, и мы с человеком вылезли из кабины, взяв ручную тележку и подушечки, вытащили пианино и еще кучу всякой мебели, потом перевезли это все в его новый дом, внесли внутрь, и на этом все. Два часа — он дал мне четыре доллара и я пошел в столовку для шоферов-дальнобойщиков и пообедал по-царски; теперь можно было двигаться весь день и всю ночь. Тут как раз остановилась машина: за рулем большой техасец в сомбреро, на заднем сиденье молодая мексиканская пара — бедняки, у девчонки на руках грудничок; водитель предложил сесть и мне — до самого Лос-Анжелеса за десятку. Я сказал:

— Я отдам вам все, что у меня есть, а есть только четыре.

— Ну и черт с тобой, все равно садись. — Рот у него не закрывался и он гнал машину всю ночь напролет — через всю Аризону, по калифорнийской пустыне, — и высадил меня в девять утра в Лос-Анжелесе, в двух шагах от моей сортировки, и единственной неприятностью было то, что бедная молоденькая мамаша опрокинула на мой рюкзак, стоявший на полу кабины, детское питание, и я сердито вытер его. Впрочем, они били милыми людьми. На самом деле, пока мы ехали по Аризоне, я немного рассказал им о буддизме, в особенности — о карме, перевоплощении, и им, мне показалось, понравилось.

— Ты имеешь в виду — еще один шанс вернуться и попробовать по-новой? — спросил бедняк-мексиканец, весь забинтованный после драки в Хуаресе предыдущей ночью.

— Ну да, так говорят.

— Ну, дьявол, когда рожусь в следующий раз, надеюсь, не буду тем, кто я сейчас.

И большой техасец — если кому-то и нужен был еще один шанс, так это ему: все его ночные истории были про то, как он вмазал тому-то и тому-то за то-то и то-то; послушать его, так выходило, что он вырубил столько народу, что хватило бы на целую призрачную армию отмщенных горемык, ползущих на Техасщину. Но я заметил, что враль он еще тот, половине его баек все равно не поверил и около полуночи слушать вообще перестал. Теперь, в девять утра, в Л. А., я дошел до товарного двора, задешево позавтракал в баре пончиками с кофе — сидел у стойки и болтал с барменом-итальянцем, которому было интересно, что это я тут делаю с таким большим рюкзаком, потом пошел к депо и уселся в траву смотреть, как снаряжают поезда.

Гордый — поскольку сам был тормозным кондуктором, — я совершил одну ошибку: стал бродить по всему депо с рюкзаком за плечами, болтать со стрелочниками, расспрашивать их про следующий местный, — как вдруг ко мне подваливает здоровенный молодой фараон, в кобуре на бедре пушка покачивается, весь влатанный, как в телевизоре — как какой-нибудь Шериф Кошизы и Уайэтт Эрп[30], — смотрит на меня стальным взглядом сквозь темные очки и приказывает выметаться с территории депо. И провожает меня, уперев руки в боки, пока я перехожу по виадуку на автотрассу. Взбешенный, я прошел назад по шоссе, прыгнул через ограду и залег ненадолго в траве. Потом сел, пожевал травинку, все равно особо не высовываясь, подождал. Вскоре услышал гудок «путь свободен» и понял, какой состав готов, перелез по вагонам к своему поезду, запрыгнул на него, как раз когда он вытягивался, и выехал прямо из лос-анжелесского депо, лежа на спинке с травинкой в зубах под самым неумолимым носом моего полицейского, который опять стоял нараскорячку, но совсем по другой причине. Теперь он чесал репу.

Местный шел в Санта-Барбару, где я снова отправился на пляж, искупался, развел в леске костерок и поел, а потом вернулся в депо с большим запасом времени до «ночного призрака». «Призрак», в основном, составлен из платформ, к которым стальными тросами принайтовлены грузовики-трейлеры. Огромные колеса заблокированы деревянными брусьями. Поскольку я всегда укладываюсь головой под эти брусья, то если когда-нибудь случится катастрофа — прощай, Рэй. Я прикинул, что если мне суждено умереть, едучи на «ночном призраке», так от судьбы не уйдешь. Я прикинул, что у Господа для меня еще есть работенка. «Призрак» подошел точно по расписании, я влез на платформу под грузовик, расстелил спальник, засунул башмаки под свернутую куртку, что была у меня вместо подушки, расслабился и вздохнул. Вж-жик — и нас нет. И теперь я знаю, почему бродяги называют его «ночным призраком» — потому что обессиленный, совершенно ни о чем не позаботившись, я крепко заснул и проснулся только под накалом фонарей торговой конторы в Сан-Луис-Обиспо — в крайне опасной ситуации: поезд просто остановился не на том пути. Но у конторы не было видно ни души, глухая ночь, а кроме этого, как раз когда я проснулся, не увидев ни единого сна, впереди уже рявкал гудок, и мы трогались — ну точь-в-точь призраки. А после этого я уже не просыпался до самого Сан-Франциско поутру. У меня оставался доллар и Джафи ждал меня в избушке. Все путешествие оказалось быстрым и просветляющим, как сон, и я вернулся.

Если у Бродяг Дхармы когда-нибудь в Америке и появятся мирские братья, живущие нормальной жизнью — с женами, детишками и домами, — то они будут похожи на Шона Монахана.

Шон был молодым плотником, жил в старой деревянной усадьбе, до которой по проселку от сбившихся в кучу коттеджей Корте-Мадеры было очень далеко; он ездил на старом драндулете, лично пристроил сзади к дому веранду, чтоб устроить там детскую для будущего потомства, и выбрал себе жену, которая соглашалась с ним в малейших деталях касательно того, как жить в Америке радостной жизнью, не имея много денег. Шону нравилось брать у себя на работе отгулы, чтобы просто подниматься на горку к избушке, входившей в ту недвижимость, которую он арендовал, и проводить там весь день в медитациях, в изучении буддистских сутр, заваривая себе целые котелки чая и время от времени задремывая. Жену его звали Кристина — красивая девчонка с волосами медового цвета: они у нее рассыпались по плечам; она бродила по дому и двору босиком, развешивала стирку и пекла домашний черный хлеб и печенье. Она была мастерицей готовить еду из ничего. За год до этого Джафи сделал им подарок на годовщину свадьбы — десятифунтовый мешок муки, и они очень обрадовались. Шон был, на самом деле, таким старозаветным патриархом: хоть ему и было всего двадцать два года, он носил длинную бороду, как у Святого Иосифа, и в ней жемчужно блестела белозубая улыбка, а его молодые голубые глаза лучились. У них уже было две дочери-малютки, которые тоже лазили по дому и во дворе босиком: их воспитывали так, чтобы они сами о себе заботились. В доме у Шона на пол были постелены соломенные циновки — там тоже надо было снимать обувь, когда заходишь. У него имелось огромное количество книг, а единственной роскошью была радиоаппаратура, на которой он слушал свою прекрасную коллекцию индийских пластинок, фламенко и джаза. У него были даже китайские и японские пластинки. Обеденный стол был низким, черным, лакированным, в японском стиле — поэтому чтобы поесть у Шона в доме, нужно было не только ходить в носках, но и усаживаться прямо на циновки вокруг стола кому как нравилось. Кристина замечательно готовила вкусные супы и бисквиты.