Обед прошел в непринужденной обстановке. Вице-губернаторы были молодыми людьми из знатных семейств, делающими себе карьеру в провинции. Они еще не заматерели в чиновничьей косности, потому вели себя как светские люди без фанаберии и низкопоклонства перед Марьей Ивановной.

Отобедав, пришлые гости разъехались, а местные разошлись по своим покоям, отдохнуть.

По пути в гостевой флигель я успел перекинуться несколькими словами с леди Вудхарс. Проследив мой взгляд на флигелек, в котором содержалась Аля, Елизавета Генриховна неожиданно спросила, имею ли я участие к той бедняжке, которая прожила здесь в заточении несколько дней.

Вопрос был настолько неожиданный, что я растерялся и ответил прямо, без околичностей:

— Имею. Я здесь из-за нее — это моя жена. — Вудхарс кивнула с таким видом, как будто это ее совсем не удивило.

— Простите, а почему вы спросили об этом?

— О том, что вы имеете интерес к той женщине, известно всем в доме, только мы терялись в догадках, кем она вам приходится. Марья Ивановна говорит, что это совсем простая девушка, чуть ли не крестьянка.

— Правильно говорит Марья Ивановна, она действительно крестьянка, и мне самому непонятно, зачем она понадобилась в Петербурге.

Я уже достаточно пришел в себя и начал хитрить, пытаясь узнать, что известно собеседнице про Алино дело.

— Вы можете прямо спросить меня, что я про это знаю, — будто подслушав мои мысли, сказала Вудхарс.

— Что же вы про него знаете? — тут же спросил я.

— Очень немногое. Пожалуй, только то, что сыскать ее приказал петербургский губернатор барон Пален, по личному повелению государя. И то, что содержать ее надлежит в примерной строгости, но в уважении к женскому достоинству. Большего не знал даже флигель-адъютант Татищев, который сопровождает вашу жену.

— А вы не интересовались у него, зачем, чтобы привезти крестьянскую девушку в столицу, понадобился полуэскадрон кирасиров?

— Это уже придумал сам Мишель Татищев. Собрал приятелей на веселую прогулку и упросил барона Палена дать ему на всякий случай надежный караул.

Слава Богу, хоть что-то в этом деле прояснилось. За разговором мы пришли в гостевой флигель, и беседу пришлось прервать. Единственное, что еще успела сказать, точнее, спросить Елизавета Генриховна, это знаю ли, где ее комната.

— Знаю, — ответил я.

— Я жду вас вечером.

— Я буду.

Послеобеденный отдых продолжался часа два, после чего по коридорам флигеля началось движение. Я вышел из своих покоев и навестил предка. Антон Иванович так сомлел от любви, что перестал адекватно реагировать на окружающее.

— А, это ты, — сказал он с таким разочарованным видом, как будто надеялся, что это Анна Чичерина пришла немедленно ему отдаться.

— Ну, как дела?

— Ах, она истинный ангел! — ответил предок, и я пожалел, что пришел. — Ты не заметил, я ей нравлюсь? Хотя — ну, разве я достоин того, чтобы нравиться ей?!

— Ты ей будешь нравиться, если прекратишь ставить в глупое положение, — нравоучительно заметил я.

— Я ставлю Анну Семеновну в глупое положение! — вскричал потрясенный Антон Иванович.

— Ставишь. Над вами все подтрунивают, ей неловко, а ты не обращаешь внимания.

— Что мне людская молва!

— Ага, и карету тебе, карету! Очередной Чацкий выискался.

— У меня есть карета, и очень недурная, ты это сам прекрасно знаешь. А кто такой этот Чацкий?

— Есть у тебя карета, есть. Это я так пошутил. Лет через двадцать пять поймешь почему. Ну ладно, продолжай страдать, только учти, что губернаторша уже интересовалась, какое у тебя состояние.

— Так ты думаешь, у меня есть надежда?!

— Думаю, что есть, если не допечешь Анну Семеновну своими вздохами.

Оставив предка предаваться розовым мечтам и страдать в меланхолии, я отправился проведать графа Сергея Ильича.

— Опять свербит проклятая жопа, — пожаловался он, когда я вошел в его спальню.

— Я вас предупреждал, что вам рано вставать, — попрекнул я.

— Ты знаешь, Алеша, я так истосковался по обществу, что назвал на ужин полгорода. Давай сегодня отужинаем, а завтра обещаю лежать.

— Мне-то что? Это у вас болит, а не у меня, вам и терпеть.

— А ты мне поможешь?

— Помогу, что с вами делать. Кстати, что вам известно о девушке, которую увез Татищев. Это, между прочим, моя жена.

Я подумал, что если и так все знают, что я как-то связан с Алей, то нечего было и темнить. Тем более, как только у губернатора пройдет воспаление нерва, может измениться и отношение ко мне.

— Так она всё-таки тебе жена?

— Жена, две недели назад обвенчались.

— Это плохо, если в Питере узнают, что она замужем, могут возникнуть всякие пассажи. Да и у тебя могут быть неприятности. Пока она ведет себя как дурочка, это хорошо. С дураков меньше спроса.

— Сергей Ильич, вы знаете, за что ее арестовали?

— Не знаю, Алеша, и Татищев не знает. Ежели поживешь у нас недельки две, то я пошлю нарочного в Петербург к старым друзьям. При дворе-то про это дело должен кто-нибудь знать.

— Мне жену жалко, представляете, как ей страшно и одиноко.

— А что ты один в Петербурге сделаешь? Тайную экспедиция захватишь? Это, брат, не так всё просто, раз в дело государь замешан. До своей жены всё одно не доберешься, только голову сложишь. Такие дела нужно делать тишком, да с умом. Зачем министру сто тысяч платить, когда можно приказного за понюх табаку купить. Я, брат, не генералом родился, тоже кое-что в обходных делах понимаю.

— Ладно, — согласился я, — посылайте нарочного. Две недели подожду.

— Вот и молодцом, а пока давай жопу лечить, будь она проклята.

Мы занялись лечением, и через полчаса его высокопревосходительство был способен предстать перед счастливой публикой.

Гости начали прибывать загодя. Некоторые, как я заметил, были здесь по обязанности, чтобы продемонстрировать преданность начальству, но большинство действительно хорошо относилось к генерал-губернатору, добряку и хлебосолу, и выздоровление патрона их радовало.

Мои анекдоты по-прежнему были гвоздем сезона, хотя их знал уже весь город. Однако теперь они были не тестом на сообразительность, а сделались мерилом хорошего отношения губернатора к подчиненным. Те, кто удостоился чести услышать их от Самого, были в полном восторге и драли нос перед обойденными.

Большинство посетителей, поздравив генерала с выздоровлением, исчезали по-английски. На ужин остались самые близкие, человек тридцать пять, сорок. Как и в любом салоне того времени, гости разбились на кучки, как говорится, по интересам.