Князь поглядел на соломенную шляпу, вспомнил такую же, только слегка поновее. Раз сумасшедший, два сумасшедший…

– Говорят, у вас призраки возле каждого траурного флага скучают?

Бригадир от неожиданности поперхнулся.

– Скажете еще, синьор! У каждого флага… Неправда это, не видел.

– А каких видели?

Пес у ног могильщика поднял голову и внимательно поглядел на незваных гостей.

– Еще и этот! – синьор Бевилаква сердито засопел. – Собака, я вам скажу, странная. Не лает никогда, зато если завоет, то хоть святых выноси. А еще сразу в двух местах оказаться может, скажем, здесь при могилах и на склоне, где дорога на Кавеозо.

– Значит, не видели? – улыбнулся князь. Бригадир пожал пухлыми плечами.

– Далась вам эта нежить, синьор. Видел, не видел… Это, знаете, частности. А я вам сразу по сути. Добрые люди в нашей Матере после заката на улицу ни ногой. И недобрые тоже. Вот и вы так поступайте, и все в порядке будет. А то некоторые характер свой показывали, так их до сих пор ищут, найти не могут.

Пес лег прямо в пыль и принялся искать зубами блох.

7

Он очнулся от боли. Приподнялся на локтях, попытавшись поднять тяжелые, словно свинцом налитые веки. В зрачки ударил желтый электрический огонь, и Лейхтвейс невольно зажмурился. Пахло химией и сырым камнем.

– Порядок, – проговорил по-немецки незнакомый голос. – Крепкий парень! Сегодня пусть полежит, а завтра можете спрашивать о чем угодно. Только по голове не бейте, у него легкое сотрясение.

– Не пугайте нашего гостя, доктор. Мы же не «стапо» в конце концов.

Рената…

Глаза он все-таки сумел открыть и сразу увидел белый халат и шприц в чьих-то руках. Чуть выше – грубо побеленный потолок и лампа под железным колпаком.

Белый халат исчез, и над ним склонилось знакомое смуглое лицо с чуть раскосыми карими глазами.

– Лежи, Таубе! Считай, что у тебя сегодня отпуск. А я рядышком посижу. Ты не против?

Негромко лязгнуло железо.

– Дверь, – пояснила девушка. – Давно петли не смазывали. Потом осмотришься, а пока головой не верти, побереги себя. Это Альберт виноват, ударил сильнее, чем требовалось. Он вообще-то ликвидатор, не привык оставлять живых.

Лейхтвейс протянул руку и нащупал матрац. Под головой подушка, на ногах одеяло. Верхней одежды нет, под левым локтем, там, где вена, легкое жжение. Шприц… Наверняка укололи какую-нибудь гадость.

В висках плескалась боль, но думать он уже мог. Мелкие осколки, покружив среди серой тьмы, беззвучно сложились в простую и ясную картинку.

Плен. Провал. Всё…

Рената внезапно улыбнулась.

– Хочешь, прочту твои мысли? Да, тебя сдали с потрохами. А ты еще удивлялся, зачем нужен Команде «А» такой неумеха! Ребята не виноваты, им просто приказали. Или ты поверил в альпинистское братство?

Слова падали тяжело, словно капли жидкого свинца. Провал, полный провал… Ничего сделать нельзя, можно только мол- чать. Куратор объяснил сразу: даже слово «нет» – это начало диалога.

…Пока – нельзя. И молчать тоже – пока.

– Спросишь, зачем все эти сложности? Подумай сам. Если бы мы похитили тебя с территории Рейха, то нарушили бы сразу кучу ваших законов. А теперь никаких претензий к нам быть не может, разве что за тебя заступятся итальянцы.

Лейхтвейс невольно кивнул. «Вермахт за вас ответственности не несет. В случае провала вас объявят дезертирами, самовольно покинувшими часть с оружием…»

– Но главное даже не это, парень.

Ее глаза внезапно оказались совсем близко, словно перед поцелуем.

– Ты – сотрудник Абвера. И теперь тебе уже никогда не поверят. Был в плену – значит, предал, аксиома разведки. Пути назад уже нет, Ко-лья!

Его настоящее имя словно разрубили пополам.

– И что теперь? – выдохнул он. – Пообещаете бочку варенья и корзину печенья?

Терять было нечего, и Николай Таубе заговорил на родном языке. «Военную тайну» Аркадия Гайдара он прочитал как раз накануне испанской командировки.

Девушка ответила не сразу, но тоже по-русски.

– Обрадё… обрадовались тёгда буршуины, запьисали поскорьее Мальчиша-Плохьиша в своё бур-шу-и-нство.

Коснулась пальцами его щеки и добавила уже по-немецки…

– Вот видишь как просто, Ко-лья! Раз – и заговорил. Не больно? В бур-шу-и-нство мы тебя записывать не станем, не заслужил еще. Все проще. Тебе девятнадцать, ты сильный красивый парень – и тебе совершенно не за что умирать. За родной Абвер? Или ты Квекс из Гитлерюгенда и мечтаешь отдать жизнь за фюрера? Это, знаешь, даже не смешно. А главную большевистскую военную тайну мы у тебя выпытывать не будем, ты ее, Ко-лья, не знаешь. Ты – не Мальчиш-Кибальчиш, ты сын красного командира Владимира Таубе, который стал работать на фашистов. Вот и все твое варенье с печеньем. Предать своих хозяев ты не можешь, потому что невозможно предать врага. Тебя твои же сдали, не забыл? А что из этого всего следует, подумай сам!

Ее лицо исчезло, голос стих. Лейхтвейс, едва сдерживая стон, привстал. Теперь он видел камень, большие грубо тесанные блоки, даже не покрытые штукатуркой. Пол тоже каменный, посредине – узкий железный лист, словно ковровая дорожка. Окон нет, в углу – умывальник из светлого металла и такая же сантехника. Что-то в увиденном было неправильно, но об этом можно поразмышлять и позже.

Поразмышлять… Подумать… Думать…

Рената стояла возле стальной двери, очень похожей на вход в бомбоубежище. На ней форма, но странная, незнакомая. Синяя пилотка, китель, черная юбка чуть ниже колен, петлицы тоже синие – чистые, без знаков различий.

И тут Лейхтвейс впервые удивился. Уйдет – и все? А если слегка задержать? Чего эта уверенная в себе девица совсем не ждет?

Он потер висок, смиряя бунтующую боль.

– А ты красивая, Рената. Знаешь, если бы не одна девушка, я бы в тебя, пожалуй, влюбился.

Смуглое лицо слегка дрогнуло, на малый миг, словно от порыва ветра.

– Выходит, я хуже?

Воспитанник Карла Ивановича еле сдержал улыбку. Раз – и заговорила. Не больно? И ответил от чистого сердца:

– Ты не хуже, Рената. Ты такая же крылатая, как и она. Но все приходит в свой час. Однажды нас выстроили на летном поле. Пять планеристов, пять мальчишек. Ранцы мы уже видели, и очень ждали первого полета. И появилась она… Собственно, и все, больше для счастья мне ничего не нужно.

Рената ничего не ответила. Взялась за стальной дверной рычаг, потянула на себя…

* * *

– Есть потрошение, а есть допрос, – объяснил как-то куратор. – Первого никто из нас не выдержит. Начинать следует сразу, не теряя ни минуты. Сначала слова, чтобы ты растерялся и утратил веру, а потом боль – без перерыва, без малейшей паузы, до результата. Так работают профессионалы. Чиновники и просто любители делают одну и ту же ошибку – дают арестованному прийти в себя. А дальше начинается поединок. Некоторые думают, что главное – заставить человека заговорить. Тоже ошибка, разговор превращается в диалог. Следователь забывает, что он тоже человек.