Томительный звонок отвлек от мыслей, и без всякого макияжа и в домашнем халате она задумчиво открыла дверь, думая, что это дура-министерша, у которой вечно кончались спички.

Окаменела, словно перед шаровой молнией, — турецкий посол улыбался, мышиный хвостик усов антрацитом чернел над белоснежными зубами.

Далее шокирующий темп, от которого уважаемая актриса уже отвыкла: ухватил в охапку твердыми, как ятаган, руками, сорвал халат, покрыл неистовыми поцелуями и поволок в спальню, где и свершилось, причем быстро и без всякого согласия, до неприличия бездуховно. Хотя. хотя это было хорошо, Римма увлеклась, правда, мешала мысль: как же так? Нет-нет, не в муже дело, не в морали, а совсем в другом — в санкции. Ее не было, даже и намека на это от Беседина она не слышала. Но гнать было неудобно — так ведь можно и подорвать нерушимую советско-турецкую дружбу.

Неожиданно Кемаль безмолвно натянул штаны, поцеловал ей руку и улетел так же стремительно, как и появился.

Что делать? Наверняка все просматривали и прослушивали! Дом ведь этот особенный, всегда под оком. что делать? Она набрала заветный номер, который хранила в памяти, как самое святое.

— Григорий Петрович, здравствуйте! Это Ивановская! — волновалась, задыхалась. — Только что у меня был турецкий посол. — замолчала, ожидая расплаты.

— Ну и что? — Беседин готовил бумагу в ЦК, и все эти бабьи причитания только раздражали.

— Муж в командировке в Стамбуле. посол был очень возбужден. вы понимаете?

— Не понимаю, — сухо бросил Григорий Петрович, не обладавший ни ассоциативным мышлением, ни артистическим чувством подтекста.

— Как вам сказать. — размазывала кашу по тарелке Ивановская. — Ну, в общем, вы должны понять, как мужчина.

Это уже было яснее солнца.

— Что вы хотите? — подавился он от смеха.

— Я просто хотела проинформировать. — Римма сидела красная и распаренная, словно выскочила из бани.

— Я занят, извините.

И положил трубку, больше не мог сдерживаться, ну и говно у нас люди! Бздун на бздуне, всего боятся, даже самих себя, бесконечно стучат, отвлекают от дел.

Он презирал агентов, работавших из-за страха, он бы их всех пришил, если бы партия приказала, именно из-за них у органов столько лишней работы: и на соседа по квартире настучат лишь потому, что он лишний час проводит на толчке, приплетут ему любовь к Би-би-си и начальнику пришьют роман с секретаршей, черт знает что!

Тут же связался с Коршуновым.

— Так почему же сорвалась встреча с Оксаной?

— Разве Колосков вам не докладывал? — юлил волк. — Все шло прекрасно, но он был занят и после ресторана уехал по делам.

— И вы знаете, какие у него дела? — подбираясь мягкими лапками, так нежно, что Коршунов сразу понял: ничего хорошего ожидать не следует.

— Нет. Наружку мы за ним не ставили. чтобы не спугнуть.

— Дело у него было важное: он уконтрапупил старушенцию Ивановскую, вот так!

— Как это понимать, Григорий Петрович? Как шутку? — растерялся Коршунов.

— А так, что у вас не агентура, а мудаки! Один напивается на катере и чуть не тонет вместе с бабой, от другой жопы — уж не знаю почему — мужик бежит, как черт от ладана, к климактерической бабуле. Елки-палки, вы будете работать или нет?!

Короткие звуки в трубке, ужасный тип этот генерал, все знает, все чувствует, такого не проведешь.

Кемаль осмелел, теперь он был уверен, что никакой КГБ его не пасет, но тем не менее решил придерживаться принципа внезапности, рассчитывая на неповоротливость секретной службы.

Римма только распалила его своими неуверенными ласками, впереди был целый вечер, он направил стопы в «Националь», где почти сразу положил глаз на скромную девицу лет двадцати, поглощавшую бульон из большой скучной чашки.

Подсел и не ошибся: попал на профессионалку по имени Галя, представился как богатый турецкий купец.

— Тогда давай хилять отсюда, — сказала практичная Галя. — Тут полно ментов.

С некоторой опаской она залезла в посольский лимузин с русским водителем, по дороге обсудили проблему стоимости, причем Галя заломила таксу, о которой ей и самой не снилось, и правильно сделала: на Востоке любят поторговаться.

Заскочили в Елисеевский магазин, там закупили шампанского, семги и прочих яств, оттуда двинулись прямо на Петровку, в огромную коммунальную квартиру, где проживала юная красотка.

Явление Галины с восточного вида человеком не возбудило обитателей коммуналки, богатых грузин и армян — ухажеров Галины — там понасмотрелись, ее в квартире любили за добрый нрав и за то, что давала взаймы.

В комнате с огромным желтым абажуром и иконой Николая-угодника в углу, доставшейся от покойной бабушки, посол и провел несколько полноценных часов, омраченных лишь блужданием по коридору в поисках туалета и возвращением обратно, когда он заблудился в лабиринте и попал в другую комнату, где его послали на.

Вернулся Кемаль домой в полночь, ощущая глубокое удовлетворение прожитым днем, воистину Рубиконом в его советской жизни.

Счастье одних всегда балансируется несчастьем других: прибыв домой утром из Стамбула, Николай Иванович, взвинченный гнусными вопросами турецких студентов по поводу свободы ислама в СССР, натолкнулся на взбудораженную супругу, не пожелавшую раскрывать причин своего настроения.

Слово за слово — и совершенно неожиданно разразился скандал неописуемых масштабов, с упреками и криками, со взаимными оскорблениями — и тут, дабы ткнуть Николая Ивановича мордой куда надо, Римма и рассказала мужу о своей измене, причем подала все это как мерзкое насилие, и добавила, что не ждет защиты от такого подонка, каким, по ее словам, являлся великий писатель.

— Да! Я давно не испытывала такого оргазма! Это не твои жалкие поглаживания старого импотента!

Он тут же начал нервно разыскивать Беседина, дабы излить душу и прояснить отношения.

Григорий Петрович устраивал для Туркменов дружеский ужин якобы у себя дома, а на самом деле на конспиративной квартире КГБ.

Ослепительно сияли хрустальные люстры, на трофейных буфетах мореного дуба стояли фарфоровые овчарки, зайцы и слоны, на стенах висели картины немецких мастеров в мощных рамах, мерно тикали высокие английские часы, и в углу сидел огромный бронзовый Будда.

— Какой у вас дивный дом! — восторгался Кемаль хоромами.

— До революции все это принадлежало одному богатею-купцу, — поясняла Алла.

— А теперь все ваше?! — удивлялась Шахназ.

— В СССР все квартиры являются народной собственностью, — равнодушно пояснил Беседин.

Настроение у него было неважное, сын продолжал приносить тройки и двойки, никакие увещевательные беседы не действовали. Кроме того, на днях умерла любимая тетка, которую в свое время он вытянул из родной деревни и помог получить однокомнатную квартиру. Он вообще любил помогать ближним и перевез в Москву всех своих деревенских родственников, иногда они являлись к нему на квартиру, волокли банки с вареньем и солеными огурцами, напивались и слезливо пели ему осанну, хотя про себя считали его жадным буржуем.