– Странно, – сказала она. – Мы с тобой такие разные, Призрак…

– Если бы мы были одинаковыми, у нас ничего бы не получилось, – ответил я. – Я предпочитаю девочек, а не мальчиков.

– Пошляк, – фыркнула она. – Я про другое. Про характер.

– И в чем мы разные? Наоборот, ты – такая же scopatta della testa[15], как и я.

– Польщена, – воспользовавшись моментом, она попробовала ущипнуть меня за… в общем, не важно. – Ну ты и костлявый!

– Не костлявый, а мускулистый, – возразил я.

– Костлявый! – и она показала мне язык. – Костлявый самовлюбленный макаронник. И за что только я тебя люблю?

– Не знаю, – ответил я честно. – Я лично тебя люблю потому, что ты il pi bella perfecta ficca[16] из всех возможных.

– Вот, – улыбнулась она. – Страшно подумать, что мы могли бы не встретиться. Знаешь, иногда я думаю, как совсем взрослая, циничная и опытная, но стоит мне вспомнить о тебе, и весь мой цинизм куда-то улетучивается. И еще – не знаю, почему, но я уверена, что мы с тобой никогда не разлучимся. Никаких доказательств этого у меня нет, но точно так же я была уверена, что я не такая, как другие. Я тогда не знала слова «индиго», но знала, что я – «индиго», не такая, как все. Так и оказалось. А теперь я знаю, что мы никогда не расстанемся. Даже странно, правда?

– Che cazza, ну и что тут странного? Наоборот, хорошо. Тетка моя говорила, что каждого парня ждет своя невеста, – я скромно умолчал о том, как это комментировал мой дядя. Дядя был реалистом до мозга костей, потому казался прожженным циником.

– Кстати, – лежавшая на боку Куинни перевернулась на живот и подперла рукой подбородок. – Ты обещал рассказать про своего дядю, с которым я, как оказалось, знакома.

– С моим дядей?! – У меня глаза на лоб полезли, но потом я понял, что она просто перепутала. – Cara mia, ты слегка попутала: Чезаре Ресинголо мне не дядя, он с моим дядей в молодости дружил.

Я сам повернулся на бок, лег поудобнее и продолжил:

– Да так, в общем, и рассказывать особо нечего. Чезаре Ресинголо – почти городская легенда Палермо. Он никогда не состоял в мафии, но денег у него больше, чем у любого дона. Говорят, он якшается с политиками и миллионерами, у него дом во Флориде, больше похожий на дворец, и свое палаццо в Венеции. И это при том, что в юности он был беден, как церковная мышь. А еще он не пропускает ни одной мало-мальски симпатичной fica, и это точно, вот я и приревновал.

– Можешь не ревновать, – сказала Куинни. – Ни к прошлому, ни, тем более, к будущему. Но мне кажется, это ведь не вся история, правда?

– Не вся, – согласился я. – Правда, тут я уже свечку не держал. В общем, дядька мне как-то рассказал, по пьяни, ясен перец, что они с Чезаре, когда еще корешились, раз поставили на перо одного черножо… ммм, африканца. Ну, то есть они не хотели, но тот быковать начал, ну, Ресинголо и пустил ему красненькое, а тот взял да и сожмурился на месте. Дядька, я так понимаю, струхнул, а Чезаре, хоть и сам был напуган, все-таки пробежался по карманам этого жмурика. И что-то у него забрал такое, что ему в корне жизнь перевернуло. Со стороны вроде как фарт попер, но сам он вроде не особо этому радовался. Не знаю, правду ли дядька говорил или заливал, с него станется…

– Похоже на правду, – кивнула Куинни серьезно. – А что он у него взял, твой дядька не говорил?

Я отрицательно покачал головой:

– Не знаю. Что-то небольшое, наверно…

– Может, карты? – предположила Куинни.

– Почему карты? – удивился я, потом понял. Куинни уже рассказывала, что наши с ней фичи, как она выразилась, из одной колоды вытянуты. Но что это была за колода, не говорила. – Ты что, играла с Ресинголо в карты?!

Она кивнула.

– И кто выиграл? – спросил я, чувствуя вновь поднимающуюся ревность.

– Я, – сказала она. – Ты же знаешь, Игра – это одна из моих суперсил. Потом он мне погадал, и там выпали две карты – моя дама и твой валет.

– Круто, – сказал я, но в душе у меня было… странно. Мне все это не нравилось.

– Может, это были карты брухо?[17] – сказала Куинни. – Ты же знаешь, я серьезно отношусь к этому. Колдовство считают чепухой, бабьими сказками, суевериями и мошенничеством, но у меня получается… И я знаю, что у других получается тоже, хоть у них и нет никаких «сверхспособностей».

– Опять ты все сводишь к своему колдовству, – покачал головой я. – По-моему, все просто: нравится тебе косплеить страшную ведьму – дело твое, а суть все равно в твоих сверхспособностях.

– Нет, тут есть еще что-то, – возразила она. – Дорогу уходящих не я создала, о ней у нас говорят старики, а молодежь посмеивается. И карты… ты ведь знаешь, что для меня карты? Конечно, я старалась узнать про них все. Так вот, изображения Старших Арканов Таро находили в египетских погребальных камерах. Раньше считалось, что это просто иллюстрации к Книге Мертвых, но, когда Кэннон и Хаттон в двадцать втором раскопали второго сфинкса в Гизе, выяснилось, что это не так или не совсем так. Таро, как минимум, существовало за три-четыре тысячи лет до Рождества Христова.

– И что? – спросил я.

– Может, это и не изобретение египтян? – спросила Куинни. – В Анголе, говорят, находили пирамиды более древние, чем в Гизе. А мы не так давно были, если вам Лорд не соврал, в городе намного более старшем, чем любые пирамиды. Что, если карты пришли оттуда?

– Ну, пришли и пришли, – пожал плечами я. – Che cazza? Не понимаю я этого. Мало что там было в прошлом, меня больше интересует настоящее.

– Но магия… – Куинни покосилась на меня, – хорошо, не магия, но какая-то сила из прошлого работает в нашем настоящем. И карты старого брухо…

Тут меня осенила догадка:

– Ага, доисторические магические карты… cara mia, ты мою фичу видела? Я вспомнил, этот фильм назывался «Призрачный гонщик». Карты, может, действительно старые, но явно не доисторические – сомневаюсь, что во времена сфинксов и пирамид были мотоциклы. Особенно «Харлеи» позапрошлогоднего выпуска.

Куинни посмотрела на меня с каким-то упрямством, но вынуждена была признать мою правоту. Мы поговорили еще немного и заснули. Причем я даже не понял, как и когда это произошло.

А это, как я уже знал, верный признак «фазы перехода». Я оказался… кажется, это называется «саванна», если я ничего не путаю. Равнина была глаже многих сицилийских дорог, лишь вдалеке маячил похожий на сломанный зуб одинокий белый утес.