– Ты проницателен, – Нааме умела быть разной, и я к этому уже привык. Сейчас она была отчужденной, холодной, язвительной и колкой.

Но это не мешало мне ее любить.

– Ты обнимал тело, – сказала она. – Ты проникал в него. И подсознательно считал, что овладеваешь мной. Но тело для меня – лишь одежда. Сегодня я здесь…

Внезапно Нааме застыла, ее глаза опустели, а голос раздался из-за спины:

– А теперь здесь.

Я обернулся и увидел, как шевельнулась одна из фигур Нааме. Шевельнулась – и замерла.

– Или здесь, – сказала одна из Апистий – я едва успел понять, какая именно.

– Или здесь, – ближайший ко мне Баракка схватил меня за плечи своей клешней и силой развернул к себе, чтобы я увидел, как стекленеют его глаза. Я едва высвободился из его захвата, развернулся…

– Или здесь, – сказал Лорд из ряда Лордов. И его глаза застыли, но через минуту ожили, как и глаза его соседей и всех остальных Лордов, Нааме, Апистий и Баракк.

– Я – везде, – сказали все они буквально в один голос, – и нигде.

И вновь все фигуры замерли. Стало тихо, как в гробу. Я обернулся к первой Нааме, но ее глаза были тоже неживыми.

– Где я? – донесся голос из дальнего конца помещения. И я не понял, кто именно говорит. Впрочем, это было не важно. Я был не в комбинезоне Проекта, а в простой рубахе и брюках, и это было очень кстати.

Я рванул рубаху за воротник, обрывая липучки, которыми она застегивалась, и обнажая грудь.

– Вот здесь. Я люблю тебя. Я люблю тебя, и мне плевать, что ты не хочешь это слышать. Я тоже много чего не хотел бы слышать, но должен, и это правильно. Больше никаких игр, Нааме. Никаких условий. Я люблю тебя, нравится тебе это или нет.

– Любишь? – ожила та самая Нааме, что коснулась моей шеи. – Наверно, этого тебе мало, милый Бракиэль. Но ты еще не все видел. Идем.

Она схватила меня за руку и буквально силой потащила за собой – мимо Баракк, мимо Апистий, к незаметной двери справа. За дверью находился коридор. Стена, прилегающая к гардеробной, была зеркальной, а дальше располагались четыре двери. Нааме открыла первую из них, и мы вошли.

За дверью была крохотная комната, в комнате стоял стол, на котором лежало тело, накрытое белой тканью. На ткани были подозрительные коричневые пятна.

– Очень не хочется это делать, – произнесла Нааме, обращаясь как будто даже и не ко мне, а к себе самой. Перед ней возник прямоугольник виртуального планшета, она что-то пальцем поправила в его записях. – Очень, очень не хочется.

…и застыла соляным столбом, а тело на столе дернулось и издало хриплый, не совсем человеческий стон… и поднялось, сбрасывая с себя простыню.

Это была Нааме, но какая! Вместо правой руки – обрубок, на лице – огромный ожог, правая грудь разворочена, и там – какие-то ошметки из плоти и застывшей крови…

Я бросился к ней:

– Подожди, я тебе помогу! Постой, я сейчас вызову медлаб…

Искореженное тело упало, обмякнув, простыня скользнула на пол, открывая то, что осталось от ног Нааме, и развороченный живот с внутренностями, лишь каким-то чудом не вывалившимися наружу. За моей спиной раздался короткий смешок:

– Медлаб здесь не поможет, милый Бракиэль. Чудо уже то, что это тело удалось довезти до Базы. Такую меня ты тоже любишь?

Я почувствовал, что у меня саднит веки – я не плакал с детства, и вот заплакал. Но ответил, ни на минуту не сомневаясь:

– Да.

– Это ты еще остальных не видел, – сказала она. – Не боишься?

– Нет, – упрямо заявил я. Она улыбнулась – жестокой улыбкой, похожей на оскал:

– Ну что же, идем, бесстрашный.

Дальняя стена оказалась дверью, ведущей в такую же комнату. За ней была еще одна, еще, еще, еще…

И в каждой была Нааме. Полурастерзанная какими-то чудовищными когтями или клыками; покрытая непонятной белесой плесенью, с почти прозрачными ростками, вырывавшимися из ушей, рта, носа…; покрытая рубцами химических ожогов, так, что черты лица нельзя было разобрать, и узнать получалось только фигуру, и то едва-едва; разорванная почти пополам; обожженная до состояния головешки (но живая и страшно кричащая от боли, когда ее оживили); обмороженная; покрытая язвами, струпьями и бубонами десятка болезней, как некогда праведный Иов; лишенная рук, ног, глаз, носа, ушей, груди…

И всякий раз она спрашивала меня, люблю ли я ее – такую, и я неизменно отвечал, что люблю. Да это и без слов понять можно было – всякий раз я бросался к ее очередному растерзанному воплощению, и пару раз ей пришлось от этого удерживать меня силой.

– Ты неисправим, – зло сказала она. – Бракиэль, ты ненормальный?

– Говорят, все влюбленные ненормальны, – сообщил я. Мы стояли у тела, в котором едва можно было узнать Нааме, и я не плакал, кажется, у меня закончились слезы. Если она пережила все это… от понимания этого моя любовь становилась только сильнее. Больше такого не должно повториться. Не тогда, когда я с ней. – Я стану сильным, самым сильным. И никто никогда больше не сделает с тобой такого…

– Боже, да ты совсем ребенок! – воскликнула она. – Ну что же, тогда последняя я. Идем.

И она ввела меня в последнюю комнату или, вернее, втолкнула, захлопнув дверь за спиной. В этой комнате ее очередное воплощение сидело на полу, на пятках, и смотрело на меня. Видимые повреждения на обнаженном теле отсутствовали, лишь волосы на голове были обриты, судя по короткому пуху, с неделю тому назад.

– И что? – спросил я ее. Она не ответила, лишь молча смотрела на меня. – Нааме…

Она замычала и опустилась на четвереньки. Я увидел тоненькую ниточку слюны из уголка ее рта.

– Нааме? – сказал я.

– Ыыыыымммм, – ответила она и поползла ко мне. Двигалась она как зомби из малобюджетного голофильма, рывками. Я непроизвольно шагнул назад, упершись спиной в дверь, а она подползала все ближе, мыча и пуская слюни. – Нааме, что с тобой? Что они с тобой сделали?

Она подползла ближе. От нее неприятно пахло, и вблизи ее мимика казалась еще страшнее, словно это и не человек вовсе. Но это была Нааме, что-то от нее осталось в глазах этого существа. И я присел – сначала на корточки, затем опустился на колени.

Она посмотрела на меня почти осмысленно:

– Б-раки-эль, – сказала она отрывистым, неприятным голосом. – Лю-бишь?

– Люблю, – заверил я и, потянувшись вперед, обнял ее. Мне приходилось напоминать себе, что это – тоже моя Нааме. Одна из тысячи ее ипостасей. И если я ее люблю, то люблю даже такой.

Внезапно она обмякла и выскользнула из моих рук. Я на миг испугался, наклонился над ней… и услышал звук открывающейся двери. Потом тихие шаги и знакомый запах сигарет и парфюма, контрастирующий с неприятным запахом, исходившим от тела, лежащего передо мной.