– Лягушки? – спросил Бен.

– Верблюжьи горбы. – Уилф пригвоздил Бена взглядом одного выпученного глаза. – Ты меня слушай, дружок-корешок. После того, как проведешь в какой-нибудь девственной, богом забытой пустыне три-четыре недели, тарелка жареного верблюжьего горба покажется тебе ух какой привлекательной.

Сет поглядел на него пренебрежительно.

– Ты сам никогда верблюжьего горба не пробовал.

– Но мог бы, – возразил Уилф.

– Да, но не пробовал. И в пустыне ты никогда не бывал.

– Ну, скажем, просто предположим, если бы я отправился в паломничество к гробнице Нъярлатхотепа…[23]

– Черного царя древних, который придет в ночи с востока, но никто его не узнает? Ты о нем говоришь?

– О ком же еще?

– Просто проверяю.

– Глупый вопрос, на мой взгляд.

– Ты мог бы говорить о ком-то другом, о каком-нибудь тезке, например.

– Это что, самое распространенное имечко, да? Нъярлатхотеп. Что, скажешь, таких может быть двое, а? «Здравствуйте, меня зовут Нъярлатхотеп. Какое совпадение, что я вас тут встретил! Как забавно, что нас двое!» Нет, что-то я сомневаюсь. Ну вот, бреду я по девственной пустыне и думаю про себя, что прикончил бы верблюжий горб…

– Но ты же не брел, правда? Ты никогда дальше Инсмутской гавани не бывал.

– Ну… да…

– Вот видишь. – Сет победно поглядел на Бена, потом подался вперед и прошептал ему на ухо: – Боюсь, с ним такое бывает, когда он выпьет лишку.

– Я все слышал, – сказал Уилф.

– Хорошо, – отозвался Сет. – Так вот. Г. Ф. Лавкрафт. Пишет какую-нибудь чертову фразочку. Гм… «Второчетвертная луна низко висела над таимничными и амфибными обитателями сквамозного Данвича». Что это значит, а? Я тебя спрашиваю, что это значит?!!! Я скажу, что он, мать его за ногу, хочет сказать. Всего лишь, черт бы его побрал, что луна была почти полная и что все, кто живил в Данвиче, были треклятыми особенными лягушками.

– А как насчет того другого? – спросил Уилф.

– Чего?

– «Сквамозный». Это, по-твоему, что? Сет пожал плечами.

– Понятия не имею, – признался он. – Но он часто это словечко вворачивает.

Снова возникла пауза.

– Я студент, – сказал Бен. – Учусь на металлурга. – Каким-то образом ему удалось допить до конца свою первую пинту «Особого шогготского», которая, как он к немалому, но приятному удивлению обнаружил, была его первым знакомством с алкоголем. – А чем вы, парни, занимаетесь?

– Мы, – серьезно сказал Уилф, – приспешники.

– Великого Ктулху, – с гордостью добавил Сет.

– Да? – сказал Бен. – И что же это подразумевает?

– Моя очередь, – сказал Уилф. – Минутку. – Сходив к барменше, Уилф вернулся еще с тремя пинтами. – Ну, – сказал он, – подразумевает это, формально говоря, в данный момент не так многое. Строго говоря, приспешничанье утомительной службой в горячую пору не назовешь. А все, конечно, потому, что он спит. Ну не совсем спит. Или, если хочешь поточнее, мертв.

– «В своей обители в Затонувшем Р'лайэ мертвый Ктулху видит сны», – вмешался Сет. – Или, как сказал поэт: «Не мертво то, что вечно дремлет…»

– «Но за Странные Вечности Эоны…» – тянул свое нараспев Уилф.

– … а под «странными» он подразумевает «особые», черт бы их побрал…

– Вот именно. Мы тут говорим совсем не о нормальных Зонах.

– «Но за Странные Эоны даже Смерть может умереть». Бен был несколько удивлен, поймав себя на том, что пьет вторую полнотелую пинту «Особого шогготского». На второй пинте вкус вонючего козла почему-то показался менее отвратительным. Еще он с радостью заметил, что ему уже не хочется есть, что истертые ноги перестали болеть и что его собеседники очаровательные умные люди. Правда, он все путается, кто из них Сет, а кто Уилф. Ему не хватало опыта в потреблении алкоголя, чтобы понять, что это один из симптомов второй пинты «Особого шогготского».

– Поэтому с'час, – сказал Сет или, возможно, Уилф, – дела у нас идут ни шатко ни валко. В основном ожидаем.

– И молимся, – сказал Уилф, если это был не Сет.

– И молимся. Но довольно скоро все изменится.

– Да? – переспросил Бен. – И как же?

– Понимаешь, – доверительно сообщил тот, что повыше, – в любой день Великий Ктулху (в настоящий момент временно покойный), то есть наш босс, проснется в своем морском, так сказать, жилище.

– А тогда, – сказал тот, что был поменьше ростом, – он потянется, зевнет, оденется…

– Вероятно, сходит в туалет, я бы ничуть не удивился.

– Может, газеты почитает.

– … и покончив со всем этим, выйдет из океанских глубин и поглотит весь мир без остатка.

Бен счел это невероятно смешным.

– Как «пахарский», – сказал он.

– Вот именно! В точку! Отлично сказано, молодой американский джентльмен! Великий Ктулху сожрет мир, как пахарский, и на тарелке оставит только плевок брэнстонских пикулей.

– Вот эту бурую кучку? – спросил Бен.

Новые знакомые заверили его, что именно ее, и он сходил к стойке еще за тремя кружками «Особого шогготского».

Из последовавшего затем разговора он мало что помнил. Например, что допил свою пинту, и новые знакомые пригласили его на экскурсию по городку, где показывали различные достопримечательности. «Вот тут мы берем в прокат видеокассеты, а то большое здание – Безымянный Храм Запретных Богов, по воскресеньям у нас там благотворительные ярмарки в крипте…»

А Бен разъяснил им свою теорию относительно путеводителя и сказал (весьма эмоционально), что Инсмут одновременно и «живописный», и «прелестный». Еще он им поведал, что они лучшие друзья, какие у него когда-либо были, и что Инсмут «очаровательный».

Луна была почти полная, и в ее бледном свете оба его новых друга на удивление походили на гигантских лягушек. Или, возможно, на верблюдов.

Троица прошла до конца ржавого причала, и Сет и/или Уилф показали ему видимые в лунном свете под водой руины Затонувшего Р'лайэ. Тут Бена охватило то, что он настойчиво объяснял внезапным и непредвиденным приступом морской болезни, и его отчаянно и нескончаемо вырвало через металлические перила в черное море…

После этого все стало немного странно – или особо.

Бен Ласситер проснулся на холодном склоне холма с тупым уханьем боли в голове и гадким привкусом во рту. Он лежал головой на рюкзаке. По обе стороны от него простирались каменистые солончаки и никаких признаков дороги, никаких признаков городка или деревушки, будь то живописной, прелестной, очаровательной или даже колоритной.