Он придвинулся к Татьяне вплотную.

– Кто тебе подсказал все это? Кто тебя надоумил?

Она хотела откреститься, объяснить, что никто не надоумил, что все произошло само собой, но не нашла подходящих слов.

Михаил Борисович ударил ее наотмашь.

– Так вы же ее вырубили, товарищ Кондрашов! – заметил ему капитан, дернувшись, как от электрического тока, и вскакивая со стула. – Теперь она ничего не скажет!

Глаза уполномоченного блуждали по комнате, словно мыши, которые искали лазейку, чтобы скрыться.

Наткнулись на заповедный графин с водой. Эти графины с лежалой застоявшейся влагой серого цвета стояли в ответственных кабинетах до конца семидесятых, вплоть до московской олимпиады, не совсем удачной, но очень шумной. И когда ее символ – застенчивый мишка гигантских размеров – вознесся, как антихрист, в ночное черное небо, графины со стоячей водой таинственным образом исчезли из кабинетов. Их место заняли стеклянные бутылки с пепси-колой, и это уже был явный шаг в неведомое. Никто не мог понять, почему в советской Москве продается именно пепси-кола, а не, положим, ее более известный конкурент – несравненная кока? Пошел слух, что Брежнев подписал договор о сотрудничестве с пепси по блату, спасая компанию от банкротства. И будто построенный завод в Новороссийске, гнавший сладкую жидкость до Москвы, снова возвратил пепси ее былую устойчивость.

Но эти времена были еще очень далеко, а социальный крах, предвестником которого был невинный напиток, не просматривался вообще. Поэтому Михаил Борисович поступил просто – налил воды из графина в стакан, набрал ее в рот и плюнул в лицо Татьяны.

Она тут же выпала из забытья, вздрогнув всем телом.

– Спрашиваю в последний раз, – терпеливо сказал Михаил Борисович, – кто разработал и спланировал эту операцию?

Опрокинул оставшуюся воду ей на голову.

– Она же не в себе, – вдруг вступился за нее Першин. – Ее в психиатричку нужно.

– Да, форменная идиотка, – согласился с ним Михаил Борисович.

Этому выводу способствовала странная реакция подследственной: вместо того, чтобы разрыдаться, она попыталась улыбнуться разбитыми губами.

– В психиатричку... Завтра и отвезем, – сказал Кондрашов. – В КПЗ у тебя кто сидит?

– Есть тут одни... – неохотно ответил капитан. – Задержаны по подозрению в разбое.

– Сколько их?

– Трое.

– Поместишь ее к ним, – отдал распоряжение Кондрашов.

– Зачем?

– Я тебе сказал: поместишь ее к ним! – возвысил голос уполномоченный. – Ее вразумить нужно, понял? Мозги вправить, понял?! Они у нее все перекошены... Перекошены!

Он насильно начал поднимать Татьяну со стула за подмышки. Но поскольку ее руки были заломлены за спинку и закованы, то стул поднялся вместе с ней.

Наконец свалился с грохотом на пол, когда она сделала вперед несколько шагов...

Машина весело катила вперед, скрипя рессорами и подпрыгивая на ухабах.

Таня сидела в ней между двумя милиционерами. Лицо ее было расцарапано, в синяках. Платье порвано на груди.

Яркое солнце мелькало между просветами в деревьях. День был отличный.

«Воронок» подрулил к бывшей усадьбе Демидовых, в которой теперь располагалась психлечебница закрытого типа.

Псевдодворянские львы смотрели на окружающий мир каменными глазами, молчаливо внушая прибывшим, что и они должны быть такими же каменными, безразличными ко всему живому, а к страданию – прежде всего.

К «воронку» двое санитаров подкатили специальные носилки-каталку на колесиках. Шофер открыл заднюю дверцу, и Татьяну вытащили на свет Божий.

– Это она, что ли, стояла столбом? – с любопытством поинтересовался один из медбратьев, имея в виду прошлое прибывшей.

Шофер утвердительно кивнул своим плоховыбритым опухшим лицом.

– Тогда к нам! Тут все – стояли, сидели или лежали!

Ее положили на носилки, сковав ноги и руки специальными застежками.

...Таня увидала над собою старый парк, высокие липы, которые касались сплетенными, как руки, ветвями крыши усадьбы. Это было похоже на полупрозрачный гроб, в котором она должна была умереть во второй раз.

Ей этого сильно не хотелось. Несмотря на горе, ее постигшее, несмотря на то, что двое мужчин всю ночь что-то искали внутри нее, а третий просто смотрел на то, как ищут, мир был прекрасен. Хоть и печален одновременно. Не там они искали, эти двое несчастных, не в то время и не в том месте, потому ничего и не нашли. А она служила им, как могла, стараясь переступить через собственное бесчувствие, укоряя себя в равнодушии, непокорности и непоследовательности. Утешить собой даже этих, разве не этого она хотела?

Если бы она была умнее и жила бы не только сердцем, то она бы уязвила себя в услужливости злу. И далее по всем пунктам: не служить злу, противостоять и бороться с ним, выжигая его огнем. Но Татьяна была от этого далека. Не только потому, что мозг ее не мог выстроить элементарной логической цепочки, но против подобной логики восставало все ее существо: служить, перетерпеть и быть соломой, которая переживет и додавит грозное, но хрупкое внутри железо.

...Электрической машинкой ее остригли под ноль.

На колени упал один седой клок волос, потом второй, третий...

Татьяна взглянула на себя в зеркало.

На нее смотрело полупрозрачное лицо неопределенного пола и возраста, совсем незнакомое, неведомое ей самой. Круглая, как яйцо, голова, белесые брови, которые сливались с кожей и казались невидимыми.

Она стала похожей на марсианина.

На раздаточной томилась длинная очередь наголо обритых женщин в казенных платьях мышиного цвета. В правой руке они держали металлические миски, в левой – серые ложки. Все они были на одно лицо. И все похожи на нее саму.

– Имя?!

– Татьяна.

– Тут все – Татьяны! – недовольно произнесла мрачная повариха.

Плюхнула в тарелку пшенной каши и положила поверх нее пару кусков черного хлеба.

Таня села за стол, зачерпнула ложкой густую жижу и начала ее жевать.

Она не знала, что через палату направо лежит, а иногда и сидит, симпатичная с виду седенькая старушка. Она ничего не помнила, ходила под себя, за что санитары ее частенько побивали. Глаза старушки были скорее веселы, чем печальны, но направлены вовнутрь, в глубину своей мутной души. На слова она не реагировала, и лишь когда произносили вслух ее имя: «Тетя Клава!..», вздрагивала и закрывала руками карманы кофты, в которые были напиханы кусочки хлеба, превращенные временем в сухари. Это была ее последняя ценность – сухари, и потерять их она боялась более всего.