сидеть, понурив голову. Кисти его рук безжизненно свисали с колен, волосы закрывали лоб.

— Поздно уже, очень поздно, — повторила я, стараясь его растормошить. — Ты должен поспать, иначе будут темные круги под глазами.

Он выпрямился, улыбнулся мне и сказал тихим усталым голосом:

— Мирабай!

— Что, Кит?

— Не расстраивайся из-за меня. Ни из-за чего не расстраивайся.

Он встал, поправил шевелюру. Я хотела проводить его до кровати, но он легонько отстранил меня.

— Со мной все в порядке, — мягко сказал он. — В полном порядке. — Он поцеловал меня, и я услышала его удаляющиеся шаги.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В деревню Премала стала ездить по предложению Кита.

— Тебе, должно быть, там тоже понравится, — заверил он ее. — Бог знает зачем, но Мира ездит туда довольно часто.

— Меня посылают, — сказала я.

— Но не часто. А ты ездишь часто.

Премала согласилась — она на все была согласна. Свойственная ей послушность давно уже переросла в безразличие.

Мы съездили с ней один раз, потом другой и третий. Ричард оказался прав: переселенцы пустили корни на удивление быстро. Переселение началось в ноябре, а к апрелю рис на полях почти уже созрел.

«Первый урожай, — говорили крестьяне. Срывая рисовые колосья, они быстрыми движениями пальцев снимали шелуху и показывали нам белые зерна. — Первый урожай… Бог даст — не последний». А мы подхватывали: «Бог даст — не последний»?

Деревня, правда, еще не стала обычной деревней, она все еще носила печать искусственности. Но рано утром, до того, как начинали достраивать клинику, законченную только наполовину, и школу, уже — почти законченную, до того, как начинали бурить второй колодец (бурение производит больше всего шума), в эту пору, когда над крестьянскими хижинами, где хозяйки пекли лепешки, вились голубоватые дымки, когда над рисовым полем шумел ветер и в воздухе разносился запах земли, влажной от ночной росы, и новых тростниковых крыш, которые пахнут совсем не так, как старые, казалось, будто деревня эта была здесь всегда.

Когда мы приехали туда в четвертый раз — это было в июне, — школу уже построили. Человек, наблюдавший за работами с начала и до конца, пригласил нас внутрь. Нас это удивило: мы достаточно хорошо знали его в лицо, но ни разу с ним не заговаривали. Он был миссионером, мы же были индусками, и между нами, следовательно, пролегала целая пустыня непонимания. Возможно, однако, что он испытывал потребность поделиться с кем-нибудь своей радостью, хотя по его внешнему виду ни о чем нельзя было догадаться.

— Я часто видел вас здесь, — сказал он, — и мне показалось, что вам хотелось бы посмотреть нашу школу.

И это было все. Никаких признаков волнения, никаких следов радости по поводу окончания многомесячного труда. Обыденные, невыразительные слова, как будто он боялся собственных чувств. И в то же время в нем угадывался какой-то внутренний пыл, тщательно прикрытый личиной сдержанности; такими бывают люди, познавшие горечь неудач, но не потерявшие надежды на успех. Поэтому мы с удовольствием ответили:

— Да, нам хотелось бы посмотреть.

Внутри было четыре классных комнаты (вернее, одна большая комната, разделенная деревянными перегородками на четыре части), и в каждой из них помещались классная доска на подставке, стол и стул. А в двух комнатах, кроме того, стояло по три-четыре деревянных скамьи.

— Младшим школьникам придется сидеть на полу, — объяснил он и, видя, что я улыбаюсь, добавил: — Разумеется, они к этому привыкли, но ведь цементный пол и земляной пол — не одно и то же, не так ли?

— Совсем не одно и то же, — вежливо согласилась Премала. — Цементный пол жесток.

Мужчина взглянул на нее, и по его лицу пробежала темная тень. Казалось, он не вполне ее понял: он, видимо, привык улавливать в невинных на первый взгляд словах людей насмешку. Но убедившись, что она молода и бесхитростна, как бесхитростна, ее речь, он немного успокоился.

— Мне кажется, вы хотели сказать — жёсток, — уточнил он. — Пол может быть жестким, но не жестоким. Вы меня понимаете?

Он говорил тоном человека, привыкшего поучать других. Премала кивнула в знак того, что поняла свою ошибку в английском языке. У нее был вид ученицы, впервые переступившей порог школы.

— Да, понимаю… Только люди могут быть жестокими.

Премала казалась уже не просто ученицей, а отличницей: миссионер смотрел на нее с восхищением. Теперь он нас не отпустит, пока мы не осмотрим все это пустое здание.

Мы поднялись наверх; там помещались две длинные комнаты, отведенные под общежитие: два ряда коек с веревочными сетками, и в обоих концах каждой комнаты — по небольшому шкафу.

— Сначала мы хотели построить индивидуальные шкафчики, — сказал он, — но потом решили, что не надо. Вряд ли у них будет, что запирать.

На лице его появилась робкая улыбка; мы невольно улыбнулись в ответ.

— Я думала, здесь будет школа, а не… — Премала запнулась.

— Приют для сирот, — закончил он за нее. — Мы сочли, что лучше предусмотреть все сразу… Опыт подсказывает, что сироты тоже находят дорогу в школу. Они уверены, что мы их не прогоним. Да мы и не захотим прогонять, — поспешно добавил он.

— Но вы не сможете принять всех, кто придет?

— До сих пор принимали, — ответил он просто. — Мы трудимся, молимся, и молитвы наши никогда не остаются без ответа.

Да, молитвы не остаются без ответа: строительство расширяется, изыскиваются средства, организуется питание детей… Он был так тверд в своей вере, что и мы почти поверили. Здесь, среди нищеты и голода, среди людей, которым неоткуда было ждать помощи, он сохранил веру в провидение.

Когда мы уходили, Премала сказала:

— Все это в самом деле… в самом деле достижение.

Он снова, как и в первый раз, недоверчиво посмотрел на нее. «Все это»? Что — «это»? Здание? Оно совсем маленькое. И обстановка убогая: есть где присесть, есть где прилечь, да еще одна-две классных доски…

— Вам есть чем гордиться. — Она говорила так убежденно, что даже он перестал сомневаться.

Лицо его просияло: похоже было, что он вот-вот скажет «да»; но он сдержался и не произнес этого слова. Так ярко было вспыхнувший свет радости внезапно погас, повинуясь его воле.

— Я очень рад. — Это было все, что он сказал.

Через полмесяца после окончания строительства школу открыли. Заглянув туда днем, вы увидели бы ряды учеников. Иногда они сидели чинно, с серьезным видом. Чаще всего в их глазах светилось любопытство. Особенно, когда они смотрели на стоявшего у доски долговязого, нескладного миссионера Хики. В худом желтом теле этого человека, должно быть, таился немалый