Пи́сать было до странности приятно – будто исполняешь самое заветное, самое сокровенное желание. Я подумала: может, отец, всегда такой праведный, замолвит за меня словечко? И, не имея на это права, все же помолилась о том, чтобы умереть первой и не видеть, как уходит Эльфрида: я больше не хотела никого терять. Но отец так и не простил меня, а Бог успел позабыть.

Сначала я почувствовала холод во всем теле, а потом – внезапное облегчение. Чуть приоткрыв глаза, я огляделась: занимался рассвет.

Тело само отреагировало на скрежет ключа в замке. Должно быть, эсэсовцы думали, что найдут пару трупов (а может, и больше), но их встретили десять пар женских глаз, приоткрывшихся после беспокойного сна, десять пар слипшихся ресниц, десять пересохших гортаней. Десять женщин, и все – живые.

Возникший в дверях верзила испуганно оглядел нас, словно сборище бесплотных призраков; его напарник только зажал нос и отшатнулся, стукнув каблуками по кафелю в коридоре. Впрочем, мы и сами не чаяли проснуться и теперь нерешительно потягивались, не издавая ни звука, стараясь даже не дышать. Но воздух сам вторгался сквозь сомкнутые губы, проникал в ноздри: мы были живы.

И только когда появившийся Циглер приказал встать, Лени выползла из-под стола, Хайке вяло отодвинула стул, Эльфрида медленно повернулась на спину и с усилием села, Улла прекратила зевать, а я, пошатываясь, поднялась на ноги.

– В строй, – велел Циглер.

Стараясь побороть последствия вчерашней слабости и на время отбросить страх, мы выстроились в некое подобие шеренги.

Где ты был все это время, оберштурмфюрер, мой тайный любовник? Ты не отвел меня в уборную, не смочил виски одеколоном, не умыл лицо: ты не был мне мужем, не принес мне счастья. Пока я умирала, ты спасал Адольфа Гитлера, только его жизнь имела для тебя значение. Допросить Крумеля с помощниками, официантов, охранников, весь полк СС, размещенный в ставке, поставщиков – сперва местных, потом и остальных, всех, вплоть до машинистов поездов: не сомневаюсь, ты дошел бы до края земли, чтобы отыскать виновных.

– Теперь нам можно вернуться домой? – Мне хотелось, чтобы он услышал мой голос, вспомнил меня.

Едва взглянув на меня своими маленькими глазками, похожими на два засохших ореха, он тут же принялся тереть их рукой: то ли тоже не спал, то ли не хотел меня видеть.

– Скоро придет шеф-повар. Вам нужно вернуться к работе.

К горлу снова подступила тошнота. Краем глаза я увидела, как девушки в ужасе зажимают рты руками, хватаются за животы, корчатся от ужаса. Но никто не издал ни звука.

Когда Циглер ушел, охранники попарно сводили нас в уборную. Столовую вымыли, окно во двор распахнули настежь, чтобы выветрился запах. Завтрак приготовили раньше обычного: видимо, изголодавшийся фюрер не мог больше ждать ни минуты. Всю ночь, наверное, грыз ногти, чтобы хоть что-то пожевать, или так расстроился, что совершенно лишился аппетита, а урчание в животе – это всего лишь гастрит, метеоризм или нервы. А может, устроил себе пост длиной в день. Или взял манны небесной, посланной ему свыше как-то ночью и помещенной в бункер, на черный день. Или решил бороться с голодом, что уже было равнозначно победе, ведь никто на свете не мог бы ему противостоять, и весь день гладил мягкую шерсть овчарки Блонди, вынужденной голодать вместе с ним.

В грязной, невыносимо вонючей одежде мы снова уселись за стол и затаили дыхание, ожидая, что подадут на этот раз, а потом с той же покорностью, что и днем раньше, принялись пробовать еду. По тарелкам и нашим изможденным лицам плясали солнечные зайчики. Я жевала совершенно механически, изредка заставляя себя глотать.

Затем нас развезли по домам, так ничего и не объяснив.

Герта выскочила из дома, долго обнимала меня, а после, уже в комнате, рассказала:

– Эсэсовцы обыскивали все фермы в округе, одну за другой, избивали хозяев. Пастор даже думал, что его пристрелят прямо в сарае, до того они были разъярены. Кое-кто из деревенских недавно отравился не пойми с чего. Но мы, слава богу, здоровы. Хотя, по правде сказать, душа за тебя болит.

– Хорошо еще, что никто не умер, – заметил Йозеф.

– Он всю ночь у ворот простоял!

– Правда, Йозеф?

– Там и матушка Лени была, – ответил свекор, будто стараясь нас успокоить, – и парнишка, что на Хайке работает, и еще сестры, невестки, старики вроде меня. Стояли у казармы, просили рассказать, что случилось, но нам никто ничего не объяснил, только угрожали, а потом и вовсе прогнали.

Выходит, Герта с Йозефом и еще бог знает сколько человек сегодня не спали. И измученные рыданиями дети, оставшиеся под присмотром бабушек и тетушек, тоже допоздна не могли сомкнуть глаз. А дети Хайке все спрашивали: «Где мама, я так соскучилась, где же она»; малышка Урсула пыталась напевать мою песенку, чтобы успокоиться, но слова вылетали из головы. Гусь уже украден, лиса убита – охотник ее наказал. И зачем только отец пел мне такие грустные песни?

«Даже Мурлыка, – добавил Йозеф, приобняв Герту, – все сидел у двери, будто ждал твоего возвращения. Или будто знал, что в засаде притаился враг». Впрочем, так оно и было последние одиннадцать лет.

23

Он не вернется, не посмеет снова появиться у меня под окном. После того, что сделал. Или вернется – просто для того, чтобы ощутить свою власть надо мной. Или мою над ним: ведь это именно я затащила его в сарай. Впрочем, разве это повод для особого обращения? Тоже мне, избранная нашлась. Лейтенантская шлюха.

Несмотря на теплый вечер, я закрыла все окна: боялась, что Циглер заберется в комнату, боялась обнаружить его у самой кровати или даже лежащим на мне – от одной этой мысли пережимало горло. Стало трудно дышать, пришлось откинуть простыню, летом заменявшую мне одеяло, и положить ноги на прохладную спинку кровати. Если бы он осмелился явиться сейчас, я бы выплюнула свой отказ прямо ему в лицо.

Сон не шел. Я зажгла лампу, привычно накрыла ее полотенцем и села у окна. При мысли о том, что он, увидев меня, грязную, всю в рвоте, мог сам от меня отказаться, внутри заклокотала ярость. Можешь, значит, без меня обойтись? А вот я жду, вглядываюсь в темноту, едва угадываю дорогу, прочерчиваю ее до поворота и дальше, до самого замка, где все и началось…

Было около часа ночи, когда я гордо погасила свет и легла, все еще не желая признать себя побежденной. Циглер выиграл. Правда, он изначально был в более выгодном положении. Мышцы одеревенели, спина болела, да еще бесил тикающий будильник.

Потом раздался тихий звук, словно кто-то барабанил пальцами по стеклу. Вслед за волной ужаса накатила вчерашняя тошнота. Я замерла, слыша только сбивчивое постукивание – и собственное сердце.

И лишь когда все утихло, нашла в себе силы встать. Но стекло уже замолчало, а дорога была пуста.

– Как дела, дамы? Рад снова вас видеть.

Я едва успела сглотнуть, иначе непременно поперхнулась бы. Остальные тоже бросили жевать, поглядывая на Циглера – искоса, будто это было запрещено, но им очень хотелось. Потом мы, переглянувшись, дружно скривились: после отравления, когда столовая превратилась в ловушку, вид каждого эсэсовца вызывал у нас панику. А уж если это был Циглер, опасность начинала казаться вполне реальной.