Кто-то вторгается в тело твоей женщины, начинает менять его, пользуется им по своему усмотрению, а потом надменно, будто он здесь хозяин, выходит через отверстие, в которое тебе изредка разрешено проникать. Но только он побывал в тех местах, куда тебе не добраться, и навсегда завладел ими.

И ведь этот незваный гость – твое творение. Внутри твоей женщины, между желудком, почками и печенью, растет то, что, отделившись от тебя, стало ее самой большой тайной, самой интимной частичкой.

Я не раз спрашивала себя, станет ли мой муж терпеть тошноту, вечные поиски туалета, сведение организма к его самым примитивным функциям: он ведь никогда не любил то, что называл «естественными проявлениями». Слишком уж недолго мы жили вместе, чтобы возникла уверенность. Может, мне никогда не представился бы шанс пустить в свое тело новую жизнь, но Грегор решил за меня. Он сам лишил меня этого шанса, предал меня – как вышколенная собака, ни с того ни с сего кусающая хозяина за руку. И с тех пор я больше не чувствовала его пальцев у себя во рту.

Хайке сделала аборт, а мне по-прежнему хотелось ребенка от человека, пропавшего без вести в далекой России.

До полуночи он не появлялся: наверное, чтобы уснули все, кроме меня. И знал, что я буду ждать. Что заставляло меня выглядывать в окно, а его – приходить сюда и смотреть на мой почти невидимый в темноте силуэт? Что двигало Циглером?

Стекло было моей защитой: за ним лейтенант, молчаливый, неподвижный, упорно навязывающий мне свое присутствие и свою отстраненность, казался менее реальным. Я смотрела на него с того момента, как он появлялся на дороге, – все равно больше ничего не оставалось: даже выключив свет, я бы знала, что он там, и не смогла уснуть. Я смотрела на него, не в силах понять, что будет дальше: будущее окончательно скрылось в тумане, хотя жить по инерции оказалось не так уж плохо.

Как он вообще узнал, что после приема застанет меня у окна? Может, решил, что я не успею так быстро лечь? Или тоже действовал с осторожностью лунатика?

В Краузендорфе он проявлял ко мне полное безразличие, я же, случайно услышав его голос, цепенела от ужаса. Девушки сразу это заметили, но решили, что я боюсь того же, что и они. Ужас охватывал не только нас и охранников: однажды утром даже Крумель, выйдя из кабинета Циглера, хлопнул дверью и долго еще разорялся, что каждый должен заниматься своим делом, а уж он со своей кухней как-нибудь разберется. А еще был страх перед войной. Сводки с фронтов становились все мрачнее, начались перебои с продуктами. Если даже в Вольфсшанце, не говоря уже о нашей деревне, поговаривали о нехватке продовольствия, значит мы были обречены. Я пару раз порывалась спросить Крумеля, почему нам перестали давать киви, груши «вильямс» или бананы и почему теперь он готовит одни и те же блюда, причем куда менее вдохновенно, чем раньше, но после того случая с молоком шеф-повар со мной больше не разговаривал.

Когда на рассвете Циглер уходил – сперва он делал это внезапно, потом стал небрежно взмахивать рукой или пожимать плечами, – я чувствовала себя ужасно одинокой. Его отсутствие постепенно распространялось по всей комнате Грегора, отодвигая к углам мебель, вжимая меня в стену. Потом завтрак возвращал меня к реальности, точнее, к суррогату реальности, и лишь когда Йозеф слишком громко прихлебывал чай, а жена, ворча, шлепала его по руке (чай при этом неизменно проливался на скатерть) – лишь тогда я вспоминала о Грегоре: если наглухо прибить шторы к оконным рамам и лежать привязанной к кровати, Циглер рано или поздно сдастся. Но с наступлением ночи Грегор исчезал вместе с остальным миром, а жизнь сводилась к короткой траектории моего взгляда, направленного на Циглера.

Несколько недель после аборта я опасалась подходить к Эльфриде.

Общая тайна часто не сближает, а, наоборот, разделяет людей. Говорят, если позволить чувству вины накрыть тебя с головой, оно быстрее проходит. Раздели вину на всех – что останется? Зато вот стыд – дело личное, и чем больше народу вовлечено, тем он сильнее.

О визитах Циглера я не рассказывала подругам, чтобы не делить с ними стыд: старалась нести это бремя в одиночку. А может, не хотела столкнуться с открытым осуждением Эльфриды, непониманием Лени и пересудами остальных. Или считала, что отношения с Циглером касаются только нас двоих.

Я не стала говорить даже Хайке, хотя сама она вечером в день аборта, пока Августина укладывала детей спать, а Лени дремала в старом кресле, призналась:

– Это был мальчишка.

– Ты почувствовала, что это мальчик?

– Да нет, я не о том, что из меня вышло пару часов назад. – Она нервно сглотнула; я покачала головой: мол, не понимаю. – Отец… в общем, он еще совсем мальчишка. Ребенок. Соседский парнишка, что помогает нам. Муж на фронт ушел, он остался работать в поле. Хороший такой, ответственный, понимаешь? А ему ведь даже семнадцати нет. Уж и не знаю, как только я могла…

– И как он отнесся к твоей беременности? Что сказал?

– А ничего. Он и не знал. И не узнает теперь: нет больше никакой беременности.

Я выслушала ее исповедь, но сама признаться не решилась.

Семнадцать. На одиннадцать лет моложе.

В майском небе щебетали птицы, но легкость, с которой ребенок Хайке выскользнул у нее между ног, легкость, с которой он позволил от себя избавиться, не давала мне дышать.

Весна, покрывшая нас позором и принесшая с собой только опустошение, без надежды на выход, на очищение, подходила к концу.

Эльфрида курила, привычно прислонившись к стене и разглядывая собственные туфли. Я пересекла двор и присоединилась к ней.

– Чего тебе?

– Как дела?

– А твои?

– Давай завтра прогуляемся к озеру?

Столбик пепла начал медленно сгибаться, потом обломился и рассыпался по бетону.

– Идет.

Пришлось взять с собой и Лени, которая по такому случаю натянула черный купальник прямо под платье. Тело Эльфриды оказалось костлявым и упругим, а кожа – шершавой, как наждак. К нашему удивлению, стоило Лени нырнуть в ледяную воду (рановато для купаний, но уж очень хотелось окунуться, по крайней мере, мне), как ее движения утратили неуклюжесть, а влажная кожа – нездоровый румянец. Я никогда не видела ее такой уверенной в себе.

– Вы идете или нет? – Тонкие капилляры на полупрозрачных щеках напоминали подрагивающие крылья бабочек, готовых вот-вот взмыть в небо.

– Ну и куда она сейчас делась? – шутливо проворчала я.

– В прятки играет. – Взгляд Эльфриды был устремлен в одной ей видимую точку, где не было ни Лени, ни даже озера.

В ее голосе ясно слышался упрек мне.

– Мир редко бывает таким, как нам кажется. С людьми, правда, то же самое, – сказала она и нырнула.

20

Той ночью я разделась, распахнула шкаф и достала одно из вечерних платьев, которые так раздражали Герту, но не то, что надевала на прием. Потом причесалась и накрасилась, хотя, скорее всего, Циглер в темноте ничего не заметил бы. Но это не имело значения: причесавшись и слегка припудрив щеки, я поняла, что все с той же тревогой жду новой встречи. Все эти приготовления были только ради него – того, кто среди ночи стоял у меня под окном, но не входил, боясь осквернить святилище. А может, эти ночные бдения были его способом сражаться со Сфинксом, вот только у меня не было ни загадок, ни тем более ответов на них. Впрочем, будь они у меня, я бы вмиг выдала все ему.