обняла ее, с кем в детстве мы едва не подрались, не такая уж сенсация в сравнении с тем, как я ее впервые поняла. Почувствовала, что живу по неписаным, никогда не предписанным к исполнению заветам бабушки, признавшейся как-то мельком: всю жизнь, всю жизнь протряслась.

Это она-то? Счастливо выросшая при живых родителях, сама растившая детей при матери, которая вела дом, и муже, который умел работать на совесть? Она, кого еще в детстве слушалась вся семья, и не было в доме съедено ни кусочка от поросенка Борьки, по которому она горевала, и был по ее велению в тот же вечер убит молотком на пустыре верный пес, задравший соседского курёнка? Она, швырнувшая в начальника стулом, а разъяренному соседу, ворвавшемуся в дом с угрозами, что сейчас побьет ее сына, сцепившегося с его сыном во дворе, сказавшая спокойно: «Ну бейте»? Надо ли говорить, что сосед тут же стух. Она, кого священник назвал страшным человеком за то, что она пообещала ни в жизнь не ходить в храм, чтобы не стоять там с кем-нибудь вроде Клёсихи, которая пересажала по доносам людей, а теперь ходит, молится? Она, кто зарекается родиться еще раз, да еще женщиной, да еще выйти замуж, да опять родить детей, да ни за что, пусть лучше я умру совсем?

Она протряслась всю свою долгую, счастливую, вольную, безбедную и в общем беспечальную жизнь – и это не отголоски сейсмоопасной эпохи. Это внутреннее содрогание души, робеющей перед жизнью. «Бодриться» – любимое слово мамы, которое хочется начертать как девиз семьи, прикрывающей норовом слабость. Как хочется мне закинуть подальше за шкаф их нелюбовь к себе – и мамы, боявшейся просить и потому выбивавшейся из сил от напряжения, и бабушки, боявшейся мешать и потому выбивавшей почву из-под любой привязанности.

Я столько твердила маме: «Бабушке, с ее характером, одной и проще, и вольнее», и, когда та обмолвилась вдруг по телефону: «Вот пришлось и одиночество пережить», я почти удивилась, что и для нее оно в испытание. Я столько просила маму поймать бабушку на слове, если она опять скажет: «Мне такая помощница тут не нужна», что впала в ступор, поняв, как часто в юности сама так проверяла мужчину: думала, что любит только тот, кто останется, сколько бы раз ни услышал, что не нужен.

Мы с мамой покатывались со смеху, когда я изображала, как бабушка в моем джалал-абадском детстве велит мне взять мячик и прыгать по набережной: девочка должна прыгать. Прыгать и не грустить над печальным фильмом, за что бабушка сочла нужным меня как-то раз отругать. А это чтобы я взбодрилась – и не походила на нее, про которую все соседи говорили, какой она была раньше неприятный, мрачный ребенок.

Отрешенная – лучше, чем сама бабушка о себе, не скажешь. Отрешенная женщина, выросшая из неприятного ребенка. Отлично помню, как и я в студенческой юности пережила этап, когда усилием воли научила себя улыбаться.

Киргизка из придорожных торговых рядов, угощая Самса бесплатным компотом из урюка, всматривается в меня и вспоминает Софию Ротару. Черный родственник – самый первый в буквальном смысле черный родственник – нашелся всего в трех поколениях от меня. Я думала, это тоже – семейная легенда, незапамятные дни, уж очень похоже на зачин биографии Григория Мелехова, к которому в предки затесалась вывезенная, как трофей, казаком турчанка. Но прапрабабушка Анастасия, про которую в семье говорили: «Всех обчернила», оказалась чистокровной молдаванкой, матерью четверых детей, половина которых были черными, в нее, а половина – светлыми, в русского мужа. И я не слышала о родственнике более белом, мягком, деликатном, терпеливом и мудром, чем ее дочь, черная, длинноносая и чужеземная даже среди темных азиатов прабабушка Елена, дочь которой, моя бабушка, родилась будто во всем ей наперекор, как потом и ее собственная дочь, моя мама, с которой никогда не получалось бабушке ни в чем согласиться.

Кто родственник белый, кто черный – я выступаю за графы классификации, когда смотрю в ватсапе на длинное лицо бабушки с вытянутым носом и круглыми глазами, как у мультяшного ежика, на которого так стала походить в последние годы моя мама.

Только на одном скане с сайта старинных карт мы с мужем отыскали село Макарьево на Волге, откуда родом прадед и прабабка: затоплено в пятидесятые.

Мама говорила, что они попали в Среднюю Азию, когда прадедушку, военного, послали бороться с басмачами. Бабушка говорит, что они сами сбежали подальше от эпицентра революции: ведь прадедушка женился на кулацкой дочке.

Теперь не дознаться до правды. Мою прабабушку от расстрела в селе спас сам Чапаев. Моя прабабушка увидела своего будущего мужа в ведре воды, куда цыганка велела ей уронить кольцо. С кого-то из ее большой семьи, кажется адвоката, писали в местной церкви образ Христа. Кто-то из моих предков выкопал клад – и это положило основание капиталу зажиточного крестьянского рода. На Красной площади со мной для прессы, взяв на руки, сфотографировался Юрий Гагарин, чего быть не может просто хронологически, но некому сделать поправку в моей памяти, будто мама рассказывала именно так.

Однажды вечером я впервые замечаю истрепанную, с облинявшими и оборванными от времени – еще в моем детстве повесили на ручку самой высокой дверцы и с тех пор все дергают, открывая, – круглую подушечку с вышитым портретом Чиполлино и бережно, не дергая, перевернула. «Вене от мамы», – вышито бабушкой сыну, и указан год: конец пятидесятых, значит, еще в Баку, за двенадцать лет до того, как бабушкина семья переселится в Джалал-Абад.

Диану вышвырнули, Чиполлино пообтрепали, скрипки – половинку и целую – вообще продали, да так дешево, что еще после смерти мамы продолжали звонить заинтересованные в выгодном предложении на Авито.

Но когда я вспоминаю одну из многих семейных легенд и говорю сыну, что вот уже летит к нему, летит сиреневая Поспатенька, то неизбежно добавляю про скрипку. Поспатенька жила в детской маминой скрипке, пылившейся на антресолях, пока не продали. И продолжает невидимо там обитать, хотя сейчас на шкафах – стройно уложенные коробки, в одной из которых – две черные папки, куда поместились основные фактические свидетельства о двух жизнях: мамы и ее брата.

Семья – это когда люди сообща наживают бумажки в посмертную папку и от туалетной бумаги втулки.

Но и кое-что еще, запомнившееся мне со слов мамы, которая одна сохранила в памяти, как тетешкала меня моя прабабушка, волжская дочь чистокровной молдаванки, обчернившей нашу семью.

«Тотоник! Нононик! Репеёк!»

В семье каждый другому нононик,