Легко, зримо, художественно представляю, как она встречает нас с малышом в Ошском аэропорту, смеется его помятым от причмокивающего сна щекам, обзывает мою купленную с рук мандуку – физиологичный рюкзак для младенца – коверканным неприличным словом, суетясь, хватается за сумки и называет меня «друг мой», например: «Друг мой! Не сошла ли ты с ума столько переть на себе?» И тащит, тащит сама и торгуется с водителем за десять сомов, уже согласившись на семьсот.

Представляю – и вся яснею, и улыбаюсь внутренне, и тянусь к завтрашнему утру, когда всему этому назначено было бы быть.

Но напрасно я тычу в указанную точку – мой блистающий мир разлит вокруг и заливает меня, так что пальцами не ухватить, – но окунуться с руками и головой можно. Я так зримо и художественно это вижу, потому что опыт рулит, и жизнь не врет, и все наше прожитое встречает меня в Ошском аэропорту и говорит мне: «Друг мой!»

А значит, и последнее наше с мамой лето в Киргизии не было крайним. А значит, я еду не пахать, а разбрасывать сливовые косточки. А значит, мой сын – господинчик сливового сада, который дождался, дожил, доцвел до него.

Там, в Киргизии, где я последний раз видела маму не знающей и сама не знала еще о нашем будущем испытании, я должна буду быть толстой и большой. Но я не хочу ею быть. Большие одиноки. Они остаются в начале пути.

Моя задача – провести этот месяц как праздный и вольный меньшой.

Каюсь, я никогда не умела отдыхать и в паре с мамой влеклась за ней, как в терапию земных радостей. Она все приговаривала, что за две недели там, в Киргизии, можно на весь год напитаться. Она очень хотела меня напитать.

В наше последнее лето там я мало впитывала. В моих мечтах была осень, а на уме зима. Я жила планами на жизнь, подчищала долги и обиды прошлого, нетерпеливо воображала будущее и то и дело вываливалась из сцены лета.

Сегодня я вылетаю с малышом в Киргизию потому, что так надо. Потому что я теперь в семье – толстый и большой, и для меня там есть дело, которого вот уж не было в моих тогдашних планах на будущее.

И поскольку некому будет спросить у меня: малыш и прабабушка в тех возрастах, когда слушают только себя, а муж считает вопросы такого рода баловством и сам себе на них отвечает редко, – спрошу себя я.

«Чего я хочу? – спрошу я. – Чего я хочу от этого не так запланированного, но вот так повернувшего лета?»

Теперь, когда некому тащить меня в отдых, напитывать и воспитывать, когда я вольна отдыхать или маяться, смеяться или терзаться, жить сейчас или мучить себя воспоминаниями, я объявляю себе коучинг лета.

Я ничего не обещаю себе, чтобы не подвести себя. Я не предлагаю себе напитаться, чтобы не обмануть себя в ожиданиях.

Я постараюсь просто плыть, плыть без опор. Как господинчик сливового лета.

14 июля 2018

Мой боюнча

Первый раз на самолете – это, конечно, веха, но ничто не сравнится с переездом вшестером без автокресла в соседний город. Пассажиров расхватывали бы у трапа, если бы туда пускали подзаработать таксистов, ожидающих нашего прилета в сложной перекатной очереди, так что, когда один, как галантный, но нудный кавалер, тихо преследуя, дождался от меня заветного признания: «в Джалал-Абад» и договорился за 600 до подъезда, я вдруг оказалась во власти другого, помутнее, с утомленным красным глазом, которым он смотрел мимо подельников, волоча нашу тележку с багажом и приговаривая как будто между прочим: «ну, 2000 за салон». Я задергалась, как девочка на вечеринке старшеклассников, и меня вернули моему первому встречному. В ожидании трех других пассажиров Самс посылал томные вздохи разноцветным флагам и дереву с листвой, похожей на стружку ковролина, а в машине прыгал на мне, впервые, непристегнутый, увидев в окне что-то кроме неба и срезанных понизу зданий, дергал за рычаг, пытаясь высадить нас из такси на полном ходу, а потом бумкался сонной головой в обшивку, как и я, которая ведь дала себе слово не заснуть по дороге и бдить, куда это нас завезут. На краю бодрствования успели заметить теленка, метнувшегося через дорогу наперерез небибикнувшему авто, а проснувшись, услышали: «Привет, джигит!» И я удивилась, как давно не слышала этого слова из кавказских, вообще-то, анекдотов, и почувствовала, что мы приехали.

Я мечтала, чтобы первый день в Киргизии ошеломил Самса, как, рассказывала мама, меня когда-то: вывалившись из самолета, как птенец из московского инкубатора, я пищала от восторга перед птичкой, кустиком, бабочкой и солнышком. Самсу больше пришлась по душе кровать с настоящим пружинным дном, провисшим так, что нас с ним скатило друг к другу, как в кювет, и прогрело, как в казане, пока я не решилась против воли бабушки приоткрыть ночью балконную дверь. И охвостья новогодней мишуры, за которыми высятся под вечной бабушкиной елкой Дед Мороз и Снегурочка. Хрупкую этажерку, на которую лазил в детстве еще мой дядя, а я и в старшем возрасте не раз могла свалить, дернув за дверь, привязанную к ней на путаный веревочный доводчик, Самс, на нашу удачу, так и не разглядел за ворохом навешанных на нее сумочек.

Бабушке 90, а сколько лет каждому из артефактов этой десятилетиями не менявшейся квартиры, права на которую я приехала оформлять по жиденькой и желтой расписке завещания – в пол-листа, будто квитанция на квартплату, – бабушка сама подсчитывает не сразу: сколько лет гирляндам выцветших открыток по стенам, барельефам с портретами Сталина и Ленина – под Сталиным спала я, под Лениным теперь мы с Самсом, – пружинным кроватям, вывезенным морем и поездом из Баку, навечно скрытому под клеенкой телевизору «Славутич», обломанной фигурке боксера, деревянным, с щербинками и закрашенными гвоздиками, полам. Бакинские сундуки делал дядя Вася Тулаев, – неизменно говорит бабушка, когда мы открываем сундук, куда закатили банку обиходных денег, – но это не дядя, а чужой человек, эвакуированный в Среднюю Азию и проживавший здесь, а потом и в Баку по соседству с нашим прадедушкой, так что и похоронили их рядом, будто близких родственников; имя его падает в загашник никчемных фактов, которые лучше помнишь оттого, что торчат в памяти не при делах. Из стола в своей комнате бабушка просит вынуть неполную банку воды. «Это, – говорит, – дедушка ставил к телевизору, когда вещал этот, забыла фамилию…» –