Его зарплата все еще была низкой, а клиника испытывала отчаянную нужду еще в одном, третьем докторе, — в 1916 году под наблюдением одного только Роршаха было 300 пациентов, позднее их стало 320. Но разрешение допустить к работе ассистента-добровольца было получено лишь в 1919 году. Роршах и сам был на птичьих правах, поскольку Ольга тоже была врачом, а Коллер боялся, что его начальники, которые упорно сопротивлялись найму еще одного сотрудника, решат, что он пытается поставить их перед fait accompli, свершившимся фактом. Роршах, раздраженный происходящим, писал в Берн Моргенталеру:

«Как видишь, мне понадобилось очень много времени, чтобы прочитать одолженные тобой книги, и это значит, что у меня по-прежнему остается крайне мало времени на себя. Я недавно отправил эпический разнос в комиссию по надзору, который доказывает, опираясь на обширный статистический материал, выявляющий слабые места кантона Аппенцелль-Ауссерроден (его locus minoris resistentiae, «точку наименьшего сопротивления» для проникновения токсинов или бактерий), что Геризау находится на последнем месте в регионе (а возможно, и во всей Европе) по количеству врачей и что добавление третьего доктора совершенно необходимо. Я получил много голосов “за”, но один из членов консилиума, видимо, пришел к странному выводу, что мы “искусственно завышаем количество пациентов, чтобы выторговать себе третьего врача”. Гениально!»

В те годы у Роршаха было мало средств для развития интеллекта. Он помог основать Швейцарское психоаналитическое общество и был его вице-президентом, но периодических встреч, на которых он мог присутствовать, едва ли было достаточно. «Очень плохо, что я живу так далеко. Плохо и то, что мы так давно обсуждали это с глазу на глаз», — писал он Моргенталеру. Еще одному другу и коллеге из Цюриха он писал: «Здесь, в провинции, я могу увидеть новые публикации разве что случайно, если вообще могу». В то время как его друзья говорили, что завидуют сельской тишине и спокойствию Геризау, Роршах завидовал им самим, поскольку они имели дело с «интересными людьми, а не с такими, как аппенцелльцы, которые, казалось, были обточены по одному подобию, как галька в русле реки».

Роршах мог продолжать работать над своими ранними проектами, особенно над исследованием сект, и оставаться связанным, в профессиональном плане, с другими психиатрами и психоаналитиками Швейцарии — по крайней мере переписываясь с ними по почте. Но что ждало его дальше? Пообещав Моргенталеру, что будет собирать рисунки пациентов, Роршах впоследствии обнаружил, что это невозможно. Он связал этот провал с культурными различиями, с сожалением написав Моргенталеру, что, «если положить листок бумаги перед бернцем, тот вскоре, не сказав ни слова, начнет рисовать. Житель Аппенцелля будет просто сидеть перед чистым листом и без умолку болтать о том, что он мог бы нарисовать, — но не сделает ни единого штриха!».

Мировая война грохотала как раз в первые годы жизни Роршахов в Геризау, и даже нейтральная Швейцария ощутила на себе ее последствия: национальные трения между швейцарскими французами и швейцарскими немцами, военная служба в качестве тружеников тыла, безудержная инфляция. Когда Роршах только вернулся в Швейцарию из России, а вскоре после этого разразилась война, они с Моргенталером попытались устроиться волонтерами в военный госпиталь. Безрезультатно. «О чем вы думаете? — рявкнул их начальник в Вальдау. — Вы не понимаете, что ваша обязанность — оставаться здесь?» Моргенталер запомнил мрачную реакцию Роршаха: в дурном настроении, тот целыми днями ходил, повесив голову, стал даже тише, чем обычно, и как-то печально обмолвился, что «сейчас обязанность немцев — убить как можно больше французов, а обязанность французов — убить как можно больше немцев, а наша обязанность — сидеть посреди всего этого и каждый день желать доброго утра нашим пациентам-шизофреникам».

После переезда в Геризау у Роршаха появилась возможность послужить. Он и Ольга шесть недель проработали волонтерами, помогая перевозить во Францию 2800 психических пациентов из французских больниц, находившихся на территориях, оккупированных Германией, и выполняли другие тыловые задачи. За событиями войны он также наблюдал со своей обычной аналитической дистанции. Пренебрегая необходимостью скрываться от антинемецких настроений, он продолжал писать письма брату на родном языке, не переходя на французский, — но был в той же степени отвергнут и прогерманскими швейцарцами, которые под конец войны оппортунистически сменили настрой: «Внезапная перемена произошла среди швейцарских немцев уже в октябре 1918 года: чем фанатичнее они поддерживали кайзера до этого, тем больше проклятий на его голову посылали теперь… Это еще хуже, чем все их прежнее высокомерие. Я никогда в жизни не забуду это отвратительное впечатление, которое производит психология толпы».

Отдельным — и очень серьезным — предметом для беспокойства были события в России. В 1918 году Швейцарии достигли шокирующие истории о массовых расстрелах в России, казнях, голоде и поголовном истреблении интеллигенции. Семья Роршах в отчаянии ждала весточки от остававшейся в Москве Анны, а также от родственников Ольги. Анна вернулась в Швейцарию в июле, но прошло еще два года до новостей от Ольгиной семьи из Казани, и эти новости не были хорошими: брат Ольги «еле пережил» эпидемию тифа. После этого не было ни слова.

Большевистская пропаганда, действовавшая «вопреки любой правде, человечности и здравому смыслу», вызывала у Роршаха одинаковое отвращение как в Швейцарии, так и в России, и он придал своим периодическим работам для газет более политическую окраску, начав писать статьи, направленные против наивности тех обитателей Запада, что были настроены прокоммунистически.

В письмах своих он высказывался еще более открыто: «Читал ли ты или, может, слышал о памфлете Горького, в котором он клеймит Толстого и Достоевского за их “мелкобуржуазное” послание о том, что страдания являются неотъемлемой частью жизни русского народа? Видел ли ты когда-нибудь столь зловонное болото? Иуда Искариот хотя бы пошел и повесился. Мне интересно, что снится Горькому по ночам!»

Как всегда, он уделял самое пристальное внимание вопросам восприятия:

«Я только теперь начинаю понимать, почему из России приходит так много противоречивых свидетельств о происходящем… Главный вопрос вот в чем: имеет значение, видит ли наблюдатель Россию впервые или же он знал ее в прежние времена, а также то, есть ли кто-то, способный рассказать ему о прежних временах, иначе он видит перед собой лишь аморфную массу людей, которые на самом деле не люди, а просто масса… Любой, кто приедет в Россию сейчас, не зная ее до этого, не увидит попросту ничего».

Курсив в цитате выше — Роршаха. Несколькими месяцами позже он писал: «Что ты думаешь обо всех этих коммунистических партиях, что появляются повсюду, как грибы после дождя? Может быть, в этом есть что-то, чего я не вижу? Это я слеп или другие слепы? Сколько бы я ни пытался подойти к этому вопросу, используя психологию и историю, я не могу на него ответить».

Финансовое положение Роршахов ухудшилось во время войны. Они продолжали отсылать все, что только могли, родственникам в Россию, включая такие простые вещи, как мыло. Однажды они смогли подарить дорогому человеку в Геризау лишь обычную свечу. «По крайней мере у нас всегда достаточно угля в эти годы, — писал он Паулю в 1919 году, — и этот год не должен быть хуже. Надеюсь, что когда ты приедешь, то не будешь мерзнуть вместе с нами. В любом случае зимой в Шаффхаузене мы мерзли сильнее».