Играет музыка. Внезапно включается болливудская песенка ‘Tuhi Meri Shab Hai’, перевод в субтитрах: “Ты один – моя ночь. Ты один – мой день”. Песня из фильма 2006 года с Канганой Ранаут. Называется “Гангстер”.

Рассказчик (голос за кадром):

По данным “Нью-Йорк Таймс”, число убийств в Америке достигло угрожающего пика в девяностые, но сейчас приближается к историческому минимуму. Существуют опасения, что героиновая эпидемия и подъем организованной преступности приведут к росту убийств в некоторых городах, таких, как Чикаго, Лас-Вегас, Лос-Анджелес, Даллас, Мемфис. Однако в Нью-Йорке наблюдается внушающее оптимизм годичное сокращение на двадцать пять процентов.

Мужчина в защитных очках и женщина с интенсивным загаром на руках проходят сейчас через парк, между статуей Джорджа Вашингтона и входом в метро.

Песня продолжается. Становится громче, в субтитрах нет надобности.

Песня

Когда моложавый мужчина и блондинка минуют вход в метро, из метро выходит второй мужчина, он двигается быстро. На голове у него мотоциклетный шлем. Он достает револьвер с глушителем, стреляет в моложавого мужчину, единственный выстрел, в затылок, тот падает, блондинка открывает рот, чтобы закричать, и убийца стреляет в нее, стремительно, один точный выстрел промеж глаз. Она падает на колени и остается в этой позе – коленопреклоненная, уронив голову, мертвая. моложавый мужчина лежит перед ней ничком. второй мужчина уходит проворно, однако не бежит, к углу Четырнадцатой и Юниверсити, мимо уголка для игроков в шахматы, оружие он все еще сжимает в руке. Уголок шахматистов пуст, уже слишком поздно, зато мотоциклист ждет — второй мужчина бросает револьвер в урну, садится на мотоцикл, и оба они уезжают. Лишь теперь, когда мотоцикл исчез, полицейские выходят из патрульных автомобилей, расставленных по периметру площади, торопливо подходят к стоящей на коленях женщине и упавшему мужчине.

Снято.

Интерьер спальни Нерона Голдена. Ночь.

Василиса крепко спит в широкой супружеской кровати с узорчатым, вызолоченным изголовьем в духе рококо. Глаза Нерона тоже закрыты. Затем (спецэффект) он “выходит из своего тела” и приближается к окну. Этот призрачный двойник прозрачен. Камера за его спиной видит сквозь него тяжелые шторы, которые он чуть раздвигает, чтобы посмотреть вниз, на Сад. “Реальный” Нерон продолжает спать в своей постели.

Нерон (голос за кадром):

Я говорю это, пока я еще в твердом уме и здравой памяти. Я знаю, под конец истории крепость моего ума будет вызывать сомнения и, возможно, справедливо. Но еще не сейчас, еще не пора. Еще остается время признать мою ошибку и признать также, что она дурно меня характеризует. Допустить, чтобы хорошенькое личико так легко вскружило мне голову… Я понимаю теперь глубину ее эгоизма, хладнокровность ее расчетов – и так же холодно, следовательно, ее сердце.

Призрачный Нерон спокойно возвращается к постели, присаживается на нее и “входит” в “реального” Нерона, так что теперь остается только один Нерон, с закрытыми глазами, рядом со спящей женой.

Ее телефон начинает звонить, то есть вибрировать. Она не просыпается и не отвечает.

Телефон снова вибрирует. На этот раз Нерон, не шевелясь, открывает глаза.

Третий раз. Василиса просыпается со стоном, дотягивается до телефона.

Резко просыпается, садится на кровати, свободной рукой в ужасе хватается за лицо. Торопливо что‑то говорит в трубку по‑русски, задает вопросы. Потом стихает и откладывает телефон в сторону.

Так оба замирают надолго: она сидит, лицо ее искажено ужасом, он спокойно лежит, глаза открыты, смотрят в потолок.

Потом медленно она оборачивается к нему, выражение ее лица меняется.

Теперь на нем только одно чувство: страх.

Оба молчат.

Снято.

О мышах и великанах, процентном соотношении, а также искусстве

Апу Голден прослышал о большом митинге протестующих против ненасытности банков – демонстранты захватили открытое пространство Финансового квартала, и когда Апу отправился туда поглазеть, надев панаму, шорты-хаки и гавайскую рубаху, чтобы не выделяться, он, сам для себя врасплох, был очарован карнавальностью толпы, бородами и бритыми головами, свободным книгообменом, поцелуями, запахами, страстью активистов, старыми безумцами, кашеварами, молодыми, бывалыми.

– Даже полицейские вроде бы улыбались, – рассказывал он мне. – По крайней мере некоторые, врать не стану, другие были обычного типа, кроманьонцы, перейди-на-другую-сторону-лишь-бы-не-иметь‑с-ними-дела.

Ему нравился визуальный аспект всего мероприятия и литературный также, декламация стихов, плакаты, сделанные из старых картонных коробок, вырезанные изображения сжатых кулаков и двух пальцев в жесте “виктория”. Более всего на него произвела впечатление та поддержка, что оказывали протестующим великие мертвецы.

– Восхитительно, – говорил он мне, – было видеть Гете в спальном мешке, Честертона в очереди за супом, Ганди, который поднял большие пальцы и слегка ими покачивал, такой у них принят знак одобрения – разумеется, надпись у него на груди была “Гханди”, нынче никто с орфографией не знаком, орфография – это “буржу”. Даже Генри Форд явился, его слова разносились в толпе по цепочке, в “человеческий микрофон”.

В следующий раз я пошел вместе с Апу, его ироничный энтузиазм был заразителен, и я в восторге наблюдал быстроту и точность его карандаша, как он схватывал массовые сцены, и на его рисунках действительно присутствовали бессмертные тени, Гете, помпезно провозглашающий: “Худшие рабы – те, кто облыжно верят в свою свободу”, и Гханди, декламирующий пресловутое: “Сначала они вас презирают, потом они бла-бла-бла, а потом вы побеждаете”.

– Он никогда такого не говорил, – не преминул заметить Апу. – Это всего лишь интернет-мем, но что поделать, никто ничего не знает, я же говорил, знание теперь – буржу.

Честертон и Генри Форд во фраках казались тут не слишком уместными, но тоже находили внимательных слушателей, их философия жизни пришлась ко двору.

– Значительная часть современного гения расходуется на то, – витийствовал старина Честертон, – чтобы находить оправдание недопустимому поведению власти.

А Генри Форд, нависая над конвейерной линией, восклицал:

– Если бы люди этой страны постигли нашу банковскую и финансовую систему, назавтра произошла бы революция.