Он кладет деньги в бумажник. Банкомат издает гудок.

— Не забудьте вашу карточку, — говорю я, вкладывая ее в серую пятнистую дрожащую руку.

Когда я вставляю свою собственную карту, аппарат сообщает, что у него не осталось больше денег. Гастон Моро и «Стилет» обчистили его.

Спустя несколько часов мы сидим в малом конференц-зале с Бетси Батлер и Лесли Ашер-Соумс, обсуждая заметку на полстраницы, которую я написал о труппе швейцарских мимов — массовиках-затейниках (за десять минут общения с ними я получил больше материала, чем от трехчасовой беседы с Итаном Колеем).

В этот момент в дверном проеме появляется Марджори и спрашивает нас, слышали ли мы уже.

— Слышали что? — уточняет Бетси.

— Вы хотите сказать, что не слышали? Гастон скончался. Он умер у себя в офисе.

Мы смотрим друг на друга. Это определенно не самая неожиданная новость на свете. Но все же…

— Я видел его всего несколько часов назад… — говорю я. Это звучит так, что само собой напрашивается окончание фразы вроде: «…и он выглядел прекрасно». Но концовка повисает в воздухе.

Когда входит Вилли и спрашивает, слышали ли мы уже, наши потерянные лица служат ему ответом.

Затем появляется Марк Ларкин; он без пиджака, рубашка помята, бабочка на резинке съехала набок… Я нисколько не сомневаюсь, что он придал себе этот растрепанный вид перед зеркалом в туалете.

— Я обнаружил тело, — сообщает он нам, хватая ртом воздух.

— А что ты делал у него? — спрашивает Вилли, сразу беря быка за рога.

Марк Ларкин демонстративно не замечает этого вопроса.

— Я вошел в его кабинет, — продолжает рассказывать он, — а Гастон уже лежит лицом вверх, на холодном мраморном полу, а глаза и рот у него широко раскрыты.

Мы ошарашены и молчим, а Марк Ларкин вещает голосом, исполненным глубокого смысла:

— Это печальный день… Человек, который изменил образ американского журнала… нет, образ издательского дела во всем мире. Как там сказал кто-то однажды о Джоне Бэрриморе? «Нам посчастливилось жить в одно время с ним».

— Гм-м-м-м, — Бетси нервно постукивает авторучкой по стопке бумаги.

— Это о Чарли Чаплине, — поправляет Вилли. — Кто-то сказал это о Чарли Чаплине.

— Нет, по-моему, это было сказано о бейсболисте Джеке Робинсоне, — вставляю я.

Больше добавить нечего. Человек был легендой, это правда. Можно сказать, все мы обязаны ему тем, что имеем работу, поэтому многие из нас не сильно убиваются от горя по поводу этой вести.

— Что же ты делал у него? — снова спрашивает Вилли Марка Ларкина и снова не получает ответа.

— Так, значит, у нас завтра выходной? — интересуется Лиз Чэннинг, когда я сообщаю ей новость.

Уже девять вечера, а я все еще в офисе: бьюсь и лезу из кожи вон, перекраивая интервью с Колеем так, чтобы в нем появился хоть какой-нибудь смысл — проматываю вперед участки тишины и отматываю назад его бурчание. Кое-где огни уже погашены, и вокруг совсем немного народу. Я хотел выйти с работы вместе с Лесли, но она уже как-то незаметно проскользнула, так что я тоже могу уходить. Чуть раньше я подслушал, как она спорила с кем-то по телефону, надо полагать, со своим женихом — богатым обладателем «дефиса» породы колли.

Я надеваю пальто и тут вспоминаю, что у меня нет денег.

Марк Ларкин появляется из туалета и встает на моем пути, когда я направляюсь к выходу с этажа.

— Эй, не одолжишь мне пару долларов? — спрашиваю я его.

— Сейчас, сейчас… разве у тебя нет кредита?

— Я все просадил на джай-алай[16]. Да ладно тебе, всего десятку. Я верну завтра утром.

Он вытаскивает бумажник и начинает листать толстую пачку двадцатидолларовых банкнот.

У всех купюр уголки испачканы красными чернилами, и у меня в голове все тут же встает на свои места.

— Я видел, как ты грабил труп Гастона. Я видел тебя.

Выхватив у него двадцатку, я смотрю, как его лицо покрывается красными пятнами.

— О чем ты говоришь?

— Не надо придуриваться. Я видел тебя.

Он закусывает губу и делает глубокий вдох. Я поймал восходящую звезду компании за волосатые яйца, ему некуда деваться. Кончики его ушей горят огнем, а щеки начинают раздуваться.

— Да, Пост, ты застукал меня. Но никому ни слова об этом. У меня была небольшая проблема с наличными…

— Ты, наверное, думал, что у него там будет по крайней мере тысяча, не так ли? — спрашиваю я, выхватывая вторую двадцатку.

— Да ладно тебе. Можешь даже не возвращать мне долг. Вот, возьми еще…

Я не беру. Вся стопка может стать моей, но тогда и вся грязь будет тоже на мне.

— Признайся, ты бы то же сделал, — говорит он со снисходительной улыбкой.

— Ограбил мертвого? Нет, я так не думаю.

Его лицо принимает выражение сердитого Тедди Рузвельта. Он тужится и пыхтит, но не может найти выход из ситуации.

И тогда я наношу заключительный удар — вытаскиваю из кармана маленький диктофон, на котором записано интервью с Итаном Колеем, и нажимаю на кнопку «стоп».

— А теперь это все у меня еще и на кассете для потомков.

— Ты не посмеешь.

— Возможно, Ларкин, «старичок», — отвечаю я.

Направляясь к лифту, я возбужденно злорадствую, почти ликую, хотя на самом деле у меня на него ничего нет. Да, конечно, у меня был при себе диктофон, но он не был включен на запись.

Но Марк Ларкин этого не знает.

* * *