— Говорят, — однажды сказала я Александру, — что это может быть и не животное.

Алекс оглянулся через плечо. Пекарскую лопату он держал в самом сердце печи.

— Ты о чем? Кто же еще мог это сделать?

Я пожала плечами.

— Какое-то чудовище.

Вместо того чтобы рассмеяться, как я ожидала, Алекс уселся рядом со мной, большим пальцем ковыряя трещинку в деревянном столе.

— Ты им веришь?

— Все чудовища, которых я встречала, были людьми, — ответила я.

Сейдж

— Держите, — протягиваю я Джозефу стакан воды.

Он пьет. После трехчасового практически непрерывного монолога голос у него охрип.

— Очень любезно с вашей стороны.

Я молчу.

Джозеф смотрит на меня поверх стакана.

— Вы начинаете мне верить, — говорит он.

Что я должна ответить? Слушая, как Джозеф рассказывает о своем детстве, о гитлерюгенде с такими подробностями, которые может знать только тот, кто это пережил, — да, я начинаю верить в то, что он говорит правду. Но мне почему-то не по себе слушать, как Джозеф, которого знает и так любит этот город, рассказывает о времени, когда он был совершенно другим человеком. Только представьте, что мать Тереза призналась бы, что в детстве сжигала на костре кошек!

— Удобно, не правда ли, списывать причины своих ужасных поступков на приказы других? — говорю я. — Вина от этого меньше не становится. Сколько бы человек ни кричали, чтобы ты прыгал с моста, всегда можно развернуться и уйти.

— Почему я не отказался? — задумчиво произносит Джозеф. — Почему не отказались многие из нас? Потому что нам так отчаянно хотелось верить в то, что говорил Гитлер. Верить, что наше будущее гораздо лучше настоящего.

— Если только у вас вообще есть это будущее, — бормочу я. — Мне известно о шести миллионах людей, у которых его не стало.

Я чувствую, как у меня при виде Джозефа, который спокойно сидит в своем кресле и пьет воду, как будто и не начинал рассказывать историю о невероятных ужасах, все внутри переворачивается. Как человек может быть таким жестоким к другим? И не душат же его слезы, не мучают кошмары, не трясет от ужаса содеянного!

— Разве вы можете желать смерти? — не сдерживаюсь я. — Вы же уверяете, что верующий человек. Вы не боитесь Страшного суда?

Погруженный в свои мысли Джозеф качает головой.

— У них был такой взгляд иногда… Они не боялись, когда другие нажимали на спусковой крючок, даже если оружие было направлено прямо на них. Казалось, они бегут прямо на дуло. Сначала я не мог этого понять. Разве можно не хотеть прожить еще хотя бы один день? Разве может человеческая жизнь быть таким дешевым товаром? А потом я стал понимать: когда живешь в аду, смерть кажется избавлением.

Неужели моя бабушка была одной из тех, кто шел на дуло пистолета? Было это проявлением слабости или храбрости?

— Я устал, — вздыхает Джозеф. — Продолжим беседу в другой раз, хорошо?

Мне хочется одного — выжать из него всю информацию, до последней капли, пока он не станет хрупким и ломким, как кость. Я хочу, чтобы Джозеф говорил, пока у него не начнет саднить горло, пока его тайнами не будет устлан пол вокруг нас. Но он уже старик, поэтому я обещаю, что заеду завтра, чтобы отвезти его на занятия нашей группы психотерапии.

По дороге домой я из машины звоню Лео и пересказываю все, что только что узнала.

— Что ж, — протягивает он, когда я замолкаю, — это уже кое-что.

— Кое-что? Да это масса информации, с которой можно работать!

— Не обязательно, — возражает Лео. — После декабря тридцать шестого года все немецкие дети — неевреи — обязаны были вступить в гитлерюгенд. Информация, которую он сообщил, совпадает с тем, что мне известно от других подозреваемых, но только на ее основании его невозможно осудить.

— Почему?

— Потому что не все члены гитлерюгенда стали офицерами СС.

— А вам что-нибудь удалось выяснить? — спрашиваю я.

Лео смеется.

— Прошло всего три часа с тех пор, как вы разговаривали со мной из туалета, — отвечает он. — К тому же даже если бы я и располагал какими-то подробностями, то не смог бы поделиться с вами, гражданским лицом.

— Он просит, чтобы я перед смертью его простила.

Лео негромко присвистывает.

— Значит, вы должны стать не только его убийцей, но и духовником?

— Похоже, что он предпочитает еврейку — даже не признающую себя таковой — священнику.

— Жуткий и изящный прием, — комментирует Лео, — просить потомков людей, которых убил, простить тебя, прежде чем ты покинешь этот бренный мир. — Он умолкает. — Знаете, заявляю вам официально: вы не можете этого сделать!

— Знаю, — отвечаю я.

И тому есть десятки причин, начиная с того, что не меня он обидел.

Но…

Но если чуть повернуть эту просьбу, посмотреть на нее чуть под другим углом — просьба Джозефа становится не пустой мольбой убийцы. А предсмертным желанием старика.

И если я его не исполню, не стану ли я такой же бессердечной, как и он сам?

— Когда вы с ним снова встречаетесь? — интересуется Лео.

— Завтра. У нас групповые сеансы психотерапии.

— Отлично, — говорит он. — Позвоните мне.

Когда я вешаю трубку, то понимаю, что проехала поворот к своему дому. И более того, я точно знаю, куда направляюсь.

Слово «бабка» происходит от слова «баба», которое по-еврейски и по-польски означает «бабушка». Не могу представить ни одного празднования Хануки, когда бы не готовилась эта сладкая выпечка. У нас существовало неписаное правило: мама покупала индейку размером с маленького ребенка, моя сестра Пеппер готовила картофельное пюре, а бабуля приносила три буханки знаменитой бабки. С детства я помню, как терла горько-сладкий шоколад, боясь, что сотру в процессе костяшки пальцев.

Сегодня я отослала Дейзи домой пораньше. Я сказала, что приехала, чтобы испечь с бабушкой хлеб, но на самом деле мне хотелось побыть с ней наедине. Бабушка смазывает маслом первую форму, пока я раскатываю тесто и смазываю края яйцом. Потом добавляю внутрь шоколадную начинку и крепко скатываю тесто. Быстро перекручиваю заготовки, пять полных оборотов, верх опять смазываю яйцом.

— Дрожжи — это чудо. Щепотка дрожжей, немного воды — и смотри, что происходит.

— Это не чудо, а химия, — отвечаю я. — Настоящее чудо — это когда человек впервые увидел плесневые грибы и подумал: «Что ж, посмотрим, что из этого можно приготовить».