всему необычному, выделялся дядька Венкелас. Только ему пришло в голову купить огромный пустующий дом, снести внутренние перегородки первого этажа, открыть внутри харчевню, а две спальни над обширным обеденным залом, большую часть года пустующие, отвести для редких забредших в Бухтарму гостей — не всех, о, далеко не всех! — лишь тех, кто приходился ему по душе.

Назывался этот оплот диковинок со всего мира «Тихая пристань», в чем крылась немалая доля самоиронии Венкеласа, поскольку вот уже без малого полвека, с самого дня открытия харчевни, тишины здесь не бывало никогда. Коротко простившись с братом, я отдал должное отцовской выдержке: на постой в свой дом пришлого чужака родители приглашать не стали — не по чину, но просьбу разделить с ними сегодняшний ужин передали. Да ужина, впрочем, оставалось еще полдня, а желудок уже настойчиво напоминал, что пора бы чего-нибудь перекусить. Готовили в «Тихой пристани» отменно. Многие жители общины, особенно стражники, с наступлением ночи патрулирующие городские улицы, частенько захаживали к Венкеласу на ужин за каким-нибудь излюбленным блюдом, приготовленным его руками. Вот и я собирался последовать их примеру.

Мельком оглядев приветливо распахнутые ворота, я шагнул на просторное, пустынное поутру подворье. У боковой стены дома, расположенной в дальней его части, глухо взрыкнул старый приятель хозяина — уутайский горный волк — и, проводив меня не по-звериному проницательным острым взглядом, с чувством выполненного долга вернулся в тень под окном едальни.

Время давно перевалило за полдень, а из-за приоткрытой двери слышался гомон посетителей и переливчатые звуки четырехструнной домры. Шагнув из вязкого тропического жара в приятную прохладу харчевни, я с удовольствием вдохнул умопомрачительные ароматы скворчащего на сковороде мяса и свежих кунжутных лепешек. Владелец бросил на меня один короткий взгляд, вновь возвращая свое внимание залетной птичке. Танцовщица в традиционном женском одеянии зигмар отплясывала в центре обеденного зала под негромкий пронзительный плач струн. Время от времени в мелодию вплетался мягкий, бархатный баритон певца, завораживающий теплыми переливами. По всем традициям и канонам, подобный голос должен был петь о вечной любви или восхвалять необыкновенные достоинства какой-нибудь жестокосердной красотки. Бард, однако, ничуть не собирался соответствовать чьим-то представлениям о том, к чему пригоден его голос, исполняя неизвестную мне печальную балладу о караване, сгинувшем в пустыне, и об оазисе, выросшем на месте гибели молодого гбайя[32].

Танцевала тоненькая плясунья несравненно, вкладывая душу в каждое движение. Вместе с ней звенели-пели, вплетаясь в мелодию, браслеты и подвески, колыхались, вторя стуку пробковых сандалий, бусины, цепочки и монетки, в невероятных количествах нашитые на яркое двуцветное одеяние. До сих пор мне ни разу не доводилось видеть танцовщиц зигмар, но все рассказы о них оказались правдой. Вместо привычной моим соплеменницам длинной рубахи, а поверх поневы, подпоясанной широким расшитым гашником, или распашного кафтана на костяных пуговицах по особым праздникам, песчаница по самую шею обернула вокруг тела сине-охряное полотнище тончайшей шелковой ткани. Волосы же и вовсе до последней прядки спрятала широким плотным алым платом, свисающим до самых щиколоток. В некоторых местах сквозь тончайшее покрывало время от времени проступало обнаженное девичье тело, но в целом слои ткани, наложенные друг на друга внахлест, пожалуй, выглядели вполне прилично, почти как обыкновенная шитая одежда. В халифате — если память мне не изменяла — подобный женский наряд назывался тамлхефт, использовался вот как сейчас… для танца, и имел какое-то обрядовое значение. Стоило признать, выглядела песчаница в своем крайне экзотичном наряде чарующе-притягательно. А уж движения ее гибкого тела, то стыдливо и робко прячущегося под многочисленными складками шелка, то на краткое мгновение развратно мелькающего из-под него во время танца, производили на всех мужчин странное, почти гипнотическое воздействие.

Разглядывая вторую встреченную мной на полуострове хвостатую, сравнивая эту смуглокожую халифатку с той, первой, я испытал жгучий стыд из-за того, что не знал ничего о ней, хоть она и оставила солидное подтверждение своего дальнейшего благополучия.

Я ничуть не удивился утонченной красоте плясуньи, правильным чертам ее лица, почти черным выразительным глазам, в самой глубине которых время от времени чудилась янтарная искра. Не удивился властному взгляду, похожему на змеиный. А вот ритуальные узоры-обереги и на ее подбородке, и на щеках, и на переносице, а слева у виска — и на узком выбритом клине кожи, меня несколько насторожили. Танцующие жрицы Схиеф Хефнистан[33] считались редкостью даже для жителей халифата. Бесконечное одиночество и скитания, в религии песчаников олицетворяющие земной путь их богини, жрицы выбирали не так уж и часто, несмотря на то, именно этот вид служения считался самым почетным.

Встретить дочь пустыни, отказавшуюся от возможности создать семью, завести детей, на другом материке, в тысячах верст пути от родины, увидеть ее танец… Нереальное, невозможное чудо! Как бы то ни было, сомнений в том, что передо мной и парой десятков подвыпивших посетителей корчмы разного возраста и достатка танцевала истинная жрица-скиталица, не возникало. Боги вообще не терпят подобного рода обман, и частенько карают за него весьма и весьма сурово.

А пару мгновений спустя, зачарованный танцем, я вообще позабыл обо всем. Казалось, оторву взгляд от стройного тела, по-змеиному извивающегося в центре зала, от гибких рук, по самые плечи оплетенных браслетами, от ладоней, звонко отбивающих ритм мелодии, и тотчас же упаду бездыханным. В танце песчаницы не осталось ни капли разума, она не просчитывала движений, она — я мог бы поклясться — отдалась музыке, следовала за перебором струн, словно пропускала сквозь собственное тело текущую реку мелодии, позволяя звукам подхватывать его и кружить. От этого в каждом движении ощущалась магия.

Продлился танец-молитва не долго. Затухающий печальный плач домры кружил плясунью все медленнее и медленнее, все тише и тише, пока наконец, танцовщица не стекла бескостно вниз, почти распластавшись у ног спутника. В пестром своем одеянии на темных досках пола она напоминала диковинный распустившийся цветок.

Еще некоторое время зачарованные представлением зрители молчали, но затем, сообразив, что продолжения не будет, загомонили, захлопали разом, выказывая поднявшейся с пола плясунье свой искренний восторг. Я же, зная, что сегодня жрица вряд ли будет еще танцевать — после воззвания к богине, наверняка, с трудом найдет силы даже на простые и привычные движения: независимо от конфессии, любые жреческие ритуалы чрезвычайно энергозатратны — шагнул к стойке, отрезавшей зал едальни от кухонного царства.

Венкелас повернулся ко мне лицом и подался вперед, разглядев типичный наряд ловцов и трапперов. Казалось, даже взгляд его изменился, стал острее, внимательнее. И было отчего: и охотники, и следопыты считались знатными перекати поле. Таким всегда