кажется мне все более – а не менее – загадочной. Но это все равно вызывает досаду.

– Ты же сказал это не всерьез, да? – спрашивает Грейс, когда мы начинаем преодолевать очередной подъем.

– Насчет того, что тебе надо быть осторожнее? – Я поднимаю бровь. – Конечно, я сказал это всерь…

Но она устремляет на меня такой взгляд, что я замолкаю на полуслове:

– Я не об этом, а о твоих словах, что недостатков у тебя больше, чем у большинства людей. Ты же сказал это не всерьез, верно?

– Еще как всерьез. Разве ты сама не успела меня узнать?

– Вообще-то да, успела. – Она отводит взгляд. – И думаю, ты совсем не такой плохой, каким хочешь казаться.

Я уверен, что за всю жизнь мне никто не говорил ничего подобного. Я не знаю, что с этим делать – и уж точно не знаю, что на это ответить. А потому я молчу и сосредотачиваюсь на том, чтобы переставлять ноги. И смотрю, не появится ли дракон, потому что мне не очень верится, что он действительно исчез.

Грейс видит, что я оглядываюсь, тоже осматривается и смотрит на меня с невеселой улыбкой:

– Я понимаю, что эта тварь может вернуться, и нервничаю.

Мне хочется спросить ее, почему в таком случае она не желает позволить мне перенести нас обоих подальше отсюда, но затем решаю, что, если я скажу это, она может счесть меня окончательным мудаком. Поэтому я просто киваю и говорю:

– Да, я тоже.

– Ты проверял, работают ли здесь твои магические способности? – Она моргает, глядя на меня, и я едва удерживаюсь от улыбки, вспомнив, как мы поссорились по поводу того, работают ли мои магические способности в моей берлоге или нет. Она настаивала на том, что я внушил ей идею – как это делают джедаи в «Звездных войнах» – за один присест съесть две пачки печенья «Поп-Тартс». Но честное слово, этой девушке не нужно никакого внушения, чтобы съесть все печенье «Поп-Тартс» в пределх видимости. Она продолжает: – Потому что если они работают и если этот дракон вернется, то ты, возможно, смог бы…

– Не если он вернется, а когда, – сухо отвечаю я. – Эта тварь не отступит. И да, я пытался во время атаки. И обнаружил, что в моем распоряжении нет ничего, кроме обычного арсенала вампира.

– Это так странно. – Она качает головой. – Я думала, что, возможно, ты не мог пользоваться своими магическими способностями в твоей берлоге, потому что…

– Потому что ты держала меня в заложниках в твоей голове? – договариваю я.

– Я не собиралась формулировать это таким образом, – отвечает она, закатив глаза. – Но да, это возможно.

– Ты же чувствуешь это, не так ли? – Я не пытаюсь ничего объяснять, потому она либо может это чувствовать, либо нет.

Но Грейс кивает:

– Здесь все не так, как в твоей берлоге, верно?

– Верно, – соглашаюсь я. – Здесь все по-другому.

– Да, по-другому. – Она оглядывается по сторонам и чуть заметно дрожит, хотя здесь по меньшей мере двадцать градусов тепла. – Это делаю не я.

– Я знаю.

Мы уже подошли достаточно близко к горам, и я вижу, что не ошибся – они не черные, а темно-фиолетовые, как баклажан, из-за чего выглядят даже более странно, чем мне казалось вначале.

Но они достаточно близко, чтобы я разглядел кое-что еще – четыре небольших постройки, стоящие у подножия. А может, четыре больших постройки. Как тут определишь, большие они или нет, если они стоят рядом с горой?

Но маленькие они или большие, не важно. Важно другое – можно надеяться, что там кто-то живет.

И их обитатели могут сообщить нам, где мы находимся.

И как нам выбраться отсюда до того, как наступит ночь и нас сожрет этот дракон, самый странный из всех, которых я когда-либо видел.

Глава 40

Не продолжайте

– Грейс –

Мне кажется, что еще немного – и у меня отвалятся ноги.

Мне кажется, еще немного, и я рухну без сил, а между тем до зданий впереди надо идти еще по меньшей мере милю, а может, и больше.

Хадсон увидел их на расстоянии нескольких миль, и теперь, когда мы подошли так близко, что их могу разглядеть и я, мне хочется одного – чтобы я уже была там.

Надеюсь, там есть кресла. И душ. И стулья.

Господи, прошу тебя, пусть там будут кресла.

Мне часто случалось бегать по пляжам Сан-Диего – в Коронадо, Ла Джолле, иногда даже Оушн-Бич, если мы с Хезер отправлялись в Белмонт-Парк, чтобы покататься на американских горках или на картинге. Но бегать по песку – или по снегу в окрестностях Кэтмира – куда легче, чем идти по этому странному фиолетовому грунту.

Большую часть пути он был каменистым, так что было не совсем понятно, куда ставить ногу, но последние пару миль, когда мы подошли ближе к горам, почва стала другой – рассыпчатой и глинистой. С каждым шагом мои ноги вязнут в ней, потому что она здорово напоминает зыбучий песок.

Но я все равно не могла позволить Хадсону нести меня. Одно дело, когда нам нужно спасать свои жизни и моя чисто человеческая неспособность быстро передвигаться очень мешает, и совсем другое – позволить ему таскать меня с места на место, как какую-нибудь тряпичную куклу.

Не говоря уже о том, что сейчас касаться Хадсона мне было бы очень неловко. Я сделала это один раз по пути, потому что не хотела падать и создавать нам обоим еще больше проблем, но висеть на его спине? Прижиматься к нему всем телом, когда нам не грозит непосредственная опасность?

Ну уж нет.

Только не после того, как мы с ним едва не поцеловались.

Я вспоминаю об этом почти что поцелуе не переставая, с тех самых пор, как дракон по какой-то непонятной причине решил оставить нас в покое.

И о чем я только думала?

Как я могла сотворить такое?

Я знаю, что узы сопряжения между Джексоном и мной исчезли.

Я знаю, что мы с ним расстались больше года назад и знали друг друга всего две недели.

Я знаю, что не могу вспомнить его голос, и, если бы у меня не было его фотографий, я, возможно, не помнила бы, как выглядит его улыбка. Или как он щурится. Или как волосы падают ему на глаза.

Но у меня есть его фотографии. И я помню, что я чувствовала, когда он меня обнимал. Когда он меня любил.

Возможно, он меня больше не любит – возможно, именно поэтому наших с ним уз сопряжения больше нет. Но наверняка я этого не знаю. С тех пор как оказалась здесь, я не знаю уже ничего. Я не могу ему изменить – и я ему не изменю. Тем более с его собственным братом.

А значит, нам с Хадсоном надо поговорить, и поскорее. Но… не сейчас. Не тогда, когда я вымотана, пахну по́том и понятия не имею, что именно мне надо сказать.

И, возможно, он чувствует себя так же. Тот почти что поцелуй был чем-то вроде отклонения, помрачения ума, вызванного одиночеством и эмоциональной перегрузкой, и, возможно, нам вообще не стоит о нем говорить, потому что у Хадсона тоже нет намерения повторять этот опыт.

Но что, если его чувства отличаются от моих?

Что, если он считает, что тот почти что поцелуй все-таки что-то значил?

Между нами что-то происходит. Я достаточно взрослая, чтобы это признать. Что-то тянет меня ловить его взгляды, стараться вызвать на его лице улыбку, желать, чтобы он был рядом и чтобы с ним все было в порядке. Но, быть может, это просто побочный результат совместной жизни взаперти. Может, это стокгольмский синдром? Так же бывает, верно?

От этой мысли у меня внутри появляется странное чувство, совершенно не похожее ни на что из того, что мне приходилось испытывать прежде. Но мне не хочется об этом думать, пока мы находимся невесть где, и я совершенно точно не желаю копаться в этом чувстве и пытаться выяснять, что оно значит.

Некоторые вещи лучше не трогать.

Внезапно мне приходит в голову новая мысль, и я спотыкаюсь. Хадсон вытягивает руку, чтобы не дать мне упасть, и я выпаливаю:

– Э-э-э, ты же больше не можешь читать мои мысли, да?

Он косится на меня, подняв одну бровь:

– Нет, не могу. Именно так я и понял, что мы больше не заперты в твоей голове. А что? У тебя есть на мой счет какие-то недобрые мысли?

Я