Монплезир и императорская купальня были красиво убраны разноцветными шкаликами и фонариками и представлялись настоящим огненным царством; разнообразие, причудливость, красота и изящество иллюминации которого очаровывали всех. Даже Февронья перестала голосить и не обиделась на Артемия Ивановича, когда он назвал ее в очередной раз Хавроньюшкой и поднес сорванную прямо тут же, на клумбе перед Монплезиром, розу.

Внезапно раздались окрики конвойных казаков, толпа подалась назад и Артемий Иванович, упиравшийся спиной в дерево и потому не унесенный назад вместе с остальными, оказался в первых рядах любопытствующей публики. Бородатый казак, в котором Владимиров узнал Стопроценко, замахнулся было нагайкой, но потом, в свою очередь узнав Артемия Ивановича, подмигнул ему и проехал дальше, заставляя свою лошадь грудью отодвигать людей подальше от аллеи. Кухарка была унесена прочь и Владимиров смог полностью отдаться охватившему его чувству. Завидев императорский кортеж, он первым крикнул «Ура!» и даже подкинул в воздух котелок, который был тотчас куда-то унесен ветром.

Выбравшись из экипажей прямо перед глазами Владимирова, так близко, что он казалось, мог дотянуться до них рукой, величества и высочества с громким гомоном пошли к Ассамблейному залу — одному из трех одноэтажных флигелей, примыкавших к Монплезиру с востока, где им был накрыт чай. За сегодняшний день Артемий Иванович так сроднился с императорской семьей, что уже чувствовал себя полноправным ее членом, и был ужасно удивлен, когда, двинувшись за ними следом, был схвачен еще более изумленным Стопроценко за шиворот.

Приглашенные к чаю сенаторы и министры в расшитых золотом мундирах обошли Артемия Ивановича и тоже направились к Ассамблейной зале. Артемий Иванович успел заметить скромную фигурку Черевина, которого даже высокая мерлушковая папаха свитского генерала не делала выше.

— Если я тебя еще раз увижу, Сибирью не отделаешься, — бросил он на ходу все еще болтавшемуся на руке Стопроценко Владимирову.

Когда спустя полчаса императорское семейство и приглашенные лица покинули павильон, Артемия Ивановича в Нижнем саду уже не было. Его больше не интересовали ни фейерверк, когда в десять часов на море плашкоуты закутались в плотный белесый дым, со свистом посылая в воздух модскюгели, которые взрывались в ночном небе разноцветными огнями, ни то, что, как потом оказалось, фейерверк этот отсырел и прошел не вполне удачно: некоторые части его были пропущены, а конец вовсе отменен. Он в это время прятался в дровяном сарая надворного советника Стельмаха, баррикадируя все входы в сарай горами березовых чурок. Последние слова Черевина привели его в такой ужас, что он даже забыл про обиду, причиненную ему царской челядью, не допустившей его к долгожданному разговору с обожаемым монархом.

27 августа, среда

До самого своего дня рождения, целых три недели после Петергофского праздника, Артемий Иванович не мог забыть угроз Черевина и отказывался днем покидать дровяной сарай. Поэтому Февронье приходилось кормить его по ночам, когда Артемий Иванович разбирал баррикады, чтобы посетить отхожее место и ознакомиться там с газетными сообщениями о происходящем в мире. Такая его стойкость покорила даже Стельмаха, который первое время тоже не выходил из дома, после того как побывал с колокольчиком в Придворном госпитале и там ему поставили диагноз временного помрачения рассудка. Но дома он смог просидеть только полторы недели. И когда Февронья сообщила хозяину, что их странному постояльцу исполняется тридцать шесть лет, устроил в честь Артемия Ивановича скромный ужин и даже разрешил ему ночевать в доме, на железной пружинной кровати без матраца в освободившейся кладовке.

Через два дня после торжественного ужина Артемий Иванович лежал в своей кладовке и читал «Петербургский листок», который теперь попадал ему в руки прежде, чем отправлялся для известных надобностей в сортир, о том, что, поднимаясь на Монблан, граф Верланов упал в пропасть с шестью спутниками. Шел восьмой час вечера и приближалось время обеда, поскольку Артемий Иванович до сих пор обедал после того, как семейство Стельмаха покидало стол. Внезапно он услышал странный глухой звук, похожий на выстрел орудия. Через некоторое время звук повторился. Отложив в сторону газету, Артемий Иванович вышел на веранду и взглянул на небо. Порывистый западный ветер стремительно нес редкие облака, раскачивал темные деревья. Полная луна висела на холодном звездном небе.

— Артемий Иванович, идите кушать! — позвала из дома Февронья.

Владимиров вернулся в дом, где было так тепло и уютно, и сел за стол.

— Вы что будете? Вот, их благородие ножку куриную не докушали. А здесь их супруга салатику оставила.

— А что в той рюмке, портвейн? — заинтересовался Артемий Иванович.

— Да, муха попала. Вот их благородие и пить не стали.

— Вынь муху и давай сюда, — велел Артемий Иванович. — А ты не слышала, Феврония, странных звуков?

Кухарка засмущалась и принюхалась.

— Я господам на завтрак гороховицу варила и сама немного употребила. Может быть, вы тоже хотите? У меня осталось.

— Нет уж, увольте, — сказал Артемий Иванович. — После гороха не пропердишься. О, опять!

На этот раз звук повторился дважды.

— Это, наверное, в Кронштадте из пушек стреляют.

— Раз по два раза стреляют, быть большому наводнению, — рассудительно сказал Артемий Иванович.

Завершив трапезу, он вернулся в кладовую и опять завалился на кровать. Последнее время ему все чаще вспоминался Лондон, и какая мягкая кровать была у Эстер, и как она любила и восхищалась им. Не то что эта свинья, которая кормит его объедками. В мечтаниях он задремал, а потом и вовсе заснул.

Проснулся он от неприятной мокроты простыни под ним. Подобные ощущения он испытывал последний раз лет тридцать назад и потому был неприятно удивлен. «Надо бы сходить до ветра, — не открывая глаз, подумал Артемий Иванович. — Только зачем? Все равно уже поздно.» Однако, все также не открывая глаз, он задрал кружевной подол фланелевой ночной сорочки, подаренной ему из своего сундука с приданным Февроньей, сел и спустил ноги с кровати. Странное ощущение, охватившее его ноги, заставило его открыть глаза, но в темноте не мог ничего разглядеть. Противно дребезжало стекло в окне, иногда взрагивая с грохотом, словно в него запустил камнем какой-нибудь рамбовский хулиган. Тогда Владимиров протянул руку к полке, где хранилась слежавшаяся в большие куски соль, нащупал там коробок спичек и свечку и зажег ее. Дом тотчас огласился его испуганным ревом. Он стоял по колено в воде, заполнявшей его кладовку, а вокруг его ног по ее черной поверхности плавали дохлые мыши и тараканы. Мимо в сторону двери важно проплыл ночной фарфоровый горшок без крышки с сидевшей внутри жирной серой крысой, зло поблескивавшей на Артемия Ивановича черными глазками. На крик Владимирова таким же истошным воплем отозвалась где-то за стеной хозяйка, госпожа Стельмах. Вздрогнув, Артемий Иванович уронил свечку и она, упав в воду, с коротким шипением погасла. Ничего не понимая, Владимиров утер лицо ночным колпаком, опять натянул его на уши и, подойдя к окну, и распахнул его. Тут же в кладовую ворвался ветер, грохнул оконными рамами о стену так, что стекла со звоном лопнули. Артемий Иванович высунулся наружу и его глазам предстала чудовищная, совершенно апокалипсическая картина. При свете огромной зловещей луны на ясном небе по черной поверхности моря катились поднятые бурей волны, сверкая белыми барашками на своих гребнях. Местность кругом разительно изменилась. Теперь везде, даже там, где раньше была привычная и безопасная суша, расстилалось бушующее море, из волн которого черными безжизненными коробками торчали дачи с сорванными крышами и поломанные деревья. В воздухе носились листья, прямо перед окном горел сарай с известью, а на месте любимого сортира вообще ничего не было. Откуда-то из темноты доносился детский плач и крики о помощи. Артемий Иванович потряс головой, но страшное видение не исчезло. Он увидел, как мимо него на лодке с деловым видом проплыл знакомый рыбак в надвинутом на глаза картузе и скрылся за соседним домом.