— Да, да, настоящий герой! — поддакнул Стельмах, обрадовавшись. Он боялся, что спаситель его супруги в награду за свой подвиг и за утаивание истории о том, как, убегая, забыли разбудить тайного агента полиции, потребует руку одной из его дочерей (лучше, конечно, старшей, ведь Стельмах не так ее любил и ее не водили на прослушивание к Рубинштейну). — Супругу мою спас. Я буду ходатайствовать о награждении вас медалью «За спасение утопающего».

— Нет, нет, огласки не нужно, — возразил Артемий Иванович. — Нам, агентам, это не положено.

— Но чем же вас отблагодарить, родимый вы наш? — хлопотал Стельмах, все еще опасаясь заполучить его в зятья. — Февроньюшка говорила, что вы хотите жениться на ней и дело только в средствах? Так это мы устроим. Я сам дам за нею большое приданое, рублей двести. Да мы и по кругу скинемся, у нас тут отличнейшие люди. Вот и Антон Григорьевич чего-нибудь даст. Сколько вы можете дать нашему скромному герою?

На террасу вышел красивый пожилой мужчина с усами в шелковом шлафроке на ватном подбое и сказал, недовольно глядя на свое пальто:

— Пять рублей. Скромному герою — скромное вознаграждение. Надеюсь, что вшей у него нет.

— Это не вознаграждение, это ему на свадьбу с нашей Февроньюшкой. Мы его на даче забыли, а он мою благоверную спас.

Стельмах указал на зардевшуюся кухарку, нежно державшую Артемия Ивановича за руку. Пожарник, который, возможно, до сих пор сидел на дубу, был раз и навсегда отставлен.

— Ну хорошо, господин Стельмах, еще пять рублей, — сказал Рубинштейн, желая поскорее отвязаться от назойливого гостя. — Только учтите, завтра рано утром мне ехать в город, я председательствую на завершении конкурса композиторов и пианистов, и намерен после завтрака привезти сюда к себе на дачу на пароходе жюри и лауреатов. Мне не хотелось бы объяснять им, кто вы все такие, в том числе и этот агент… гм-гм… правительства.

Антон Григорьевич Рубинштейн недавно вернулся из-за границы и с трудом переносил все эти дикие азиатские порядки и нравы, привычные в России. Великий композитор как раз сидел у себя в башне за роялем и сочинял музыку, вдохновленный ревом бури за окном и видом зарева над Кронштадтом, когда ему как снег на голову свалилось семейство Стельмаха со своими узлами, кастрюлями, бездарными дочками, а теперь еще и с агентом презираемой им тайной полиции, о которого испортили купленное им в Шварцвальде пальто. Он круто повернулся и ушел внутрь дома, а Стельмах побежал за ним, на ходу причитая:

— Вы не думайте ничего плохого, Антон Григорьевич, мы съедем от вас, как только рассветет. Сами понимаете, почивали мы вдруг спокойно, а вдруг такая катавасия!

— Какие же, однако, хамы эти жиды, пусть даже пианисты! — крикнул вслед Рубинштейну Артемий Иванович и в сердцах запрыгал босыми ногами по увядающим цветам на великолепной клумбе. — Да я, если захочу, тебя в бараний рог скручу! Я с самим царем знаком! Завтра же поедешь в Якутск по этапу! Будешь там в моей гимназии на фертепьянах блямкать, жидовская морда!

— Какой вы смелый! — восхищенно сказала Февронья, прильнув к груди Артемия Ивановича.

Тревожный сигнал опасности прозвучал у него в голове, сообщая о грозящих узах брака и мрачноватых его последствия, но тут же победные фанфары заглушили все опасения.

— Ты меня еще, Хавронья, не знаешь, — сказал кухарке Артемий Иванович, царственным жестом распахнув пальто, чтобы упереть руки в бока, и обнажив кружева на груди. — То, что я твою мать спас — сущие пустяки.

— Она мне не мать, ягодиночка мой, она мне хозяйка.

— Да какая разница, они все как задницы! Вот ты тут сидишь у Стельмаха на кухне, кушать ему готовишь, и нет у тебя никакого кругозору! Не знаешь даже, что граф Верланов с шестью спутниками с Монблану упавши. А мне такие вещи ведомы, каких даже сам царь не знает! — Артемий Иванович ударил себя кулаком в кружевную грудь. — Всего три человека во всей империи знают, да поди и во всем свете, что когда наследник цесаревич поплывет этой осенью в Египте вверх по Нилу, на него будет совершено покушение с подводного потаенного судна! Не веришь?! Эх ты, Хавронья, хрюшка ты неблагодарная!

2 сентября, вторник

Не прошло и недели после наводнения, нанесшего огромный ущерб не только в деревне Бобыльской, но также Кронштадту и Петербургу, как государь император с императрицей, будущим императренком и его младшим братом отправился осматривать новый полуброненосный фрегат-крейсер «Память Азова», на котором наследник должен был пуститься в кругосветное плавание. Их сопровождали флаг-капитан свиты контр-адмирал Басаргин, который два дня назад был назначен председателем комиссии для окончательного испытания «Памяти Азова», и брат царя генерал-адмирал великий князь Алексей Александрович, известный во флоте с легкой руки директора Балтийского завода Кази под прозвищем «Семь пудов августейшего мяса».

Погода была ясная, дул легкий ветерок, и в половине четвертого яхта морского министра «Марево» вышла под брейд-вымпелом императора из Петергофа и прошла прямо на Большой рейд, где встала на якорь вблизи фрегата «Память Азова». Здесь император и все бывшие с ним пересели на паровой катер «Петергоф», который поднял брейд-вымпел императора и подвалил к борту трехмачтовой громады фрегата, расцвеченного от носа до кормы разноцветными флагами, полоскавшимися на ветру. После спуска на воду и достройки он был выкрашен в белую средиземноморскую окраску, как и положено крейсерам 1 ранга, но теперь его стальной корпус был перекрашен матовой бежевой краской на льняной олифе с затиркою английской сажей, с получением матового черного цвета. Солнце играло на светло-желтой краске надстроек и мостиков, а одна из трех охряно-желтых труб с черной полосой по верху пускала в небо жидкий черный дым от скверного ньюкаслского английского угля, который был заготовлен еще двадцать лет назад и содержал много серы и землистых веществ. Над выдававшейся в воду округлой шишкой тарана, ниже носового погонного шестидюймового орудия, торчавшего из пушечного порта прямо под бушпритом, нос фрегата украшал стовосьмидесятипудовый орден Св. Георгия в лентах с бантами, с императорской короной, лавровым венком и пальмовыми ветвями. По бортам из амбразур броневых казематов высовывались стволы шестидюймовых орудий, над бортами грозно торчали из бронированных дюймовыми стальными листами щитов жерла двух восьмидюймовых пушек, а верхняя палуба и надстройки ощетинились сорокапятимиллиметровыми скорострельными пушками Гочкиса и пятиствольными револьверными тридцатисемимиллиметровками. Реи крейсера темнели от матросов, которые были посланы туда сразу после того, как командир корабля завидел яхту под императорским брейд-вымпелом.

На катере были вывешены за борт набитые пробкой плетеные кранцы; он подвалил к парадному трапу, который по распоряжению главного корабельного инженера Петербургского порта Субботина был удлинен на две ступеньки во избежания ломания августейших костей наследника в случае падения оного в шлюпку. Кранцы скрипнули о трап, двое фалрепных на нижней площадке в черных двубортных мундирах с эполетами и в фуражках, один — мичман князь Голицын, другой — августейший мичман Георгий, средний сын царя, приняли концы и намотали их на кнехты. Посланные по реям матросы приветствовали императора шестикратным «ура»; салютуя, ударили орудия, окутав белым дымом верхнюю палубу.