К концу ноября Time нанес новый удар. Когда в Венеции открылась выставка работ Джексона из коллекции Пегги, в журнале вышла статья под названием «Хаос, черт побери!»[435]. Собственный, с позволения сказать, репортаж Time дополнил сильно искаженным переводом цитат из той самой итальянской статьи, которая так сильно заинтересовала Ли и Джексона во время приезда родных Поллока в июле. Статью для итальянского L’Arte Moderna написал двадцатитрехлетний владелец книжного магазина и критик по имени Бруно Альфиери, который на редкость чутко ухватил суть живописи Поллока, поместив художника «на самую вершину передового и непредвзятого авангарда в современном искусстве»[436]. Альфиери, в частности, утверждал: «По сравнению с Поллоком Пикассо — бедный Пабло Пикассо, маленький джентльмен, который вот уже несколько десятилетий тревожит сон коллег вечным кошмаром своих разрушительных начинаний, — выглядит тихим конформистом, художником прошлого»[437].

Но редакторы Time исказили отзыв Альфиери до неузнаваемости, оставив лишь фрагменты предложений, которые можно было истолковать исключительно в негативном смысле. Журнал также весьма прозрачно намекал, что Поллок выставлялся в Венеции и Милане, погнавшись за европейскими блестками (и доказывая тем самым, что он вовсе не тот художник-работяга, которого так почитали молодые коллеги)[438]. Джексон и Ли яростно отреагировали на последние инсинуации Time. Жизнь художника-авангардиста в Америке была достаточно сложной и без необходимости постоянно бороться с тщательно организованной кампанией клеветы и оскорблений. «Они хотят одного — они хотят остановить прогресс современного искусства, — сказал Поллок Поттеру. — Они преследуют не только меня, они воспринимают меня как символ, и действуют довольно эффективно. Открою тебе тайну: может, это стекло и непробиваемое… но я-то нет». И Ли, и Джексон завалили кухонный стол черновиками своего ответа журналу[439], который в конечном счете был составлен и отправлен в Time телеграммой: «Да никакого хаоса, черт побери. Чертовски занятый творчеством, в чем вы сможете убедиться на моей скорой выставке, я ни разу в жизни не бывал в Европе. Кстати, с моей точки зрения, вы выбросили из статьи мистера Альфиери всё самое интересное»[440].

Через три дня после публикации клеветнической статьи в Time и за день до Дня благодарения Поллок с Джеймсом Бруксом поездом отправились на Манхэттен, где фотограф из Life собирал пятнадцать художников, подписавших письмо с протестом против планов музея Метрополитен[441]. После наглого выпада Time прошло так мало времени, что Джексон был готов принять участие в любой акции, направленной против ненавистников авангардного искусства. Ли тоже хотела присоединиться к этому протесту, но ее не пригласили, потому что она не подписывала письмо в Метрополитен. Единственной приглашенной женщиной была Хедда Стерн, которая назвала этот опыт «с точки зрения карьеры… наверное, наихудшим из всего, что со мной случалось». Хедда вспоминала, что ее коллег-мужчин «ужасно бесило, что я в этом участвовала, ведь они все были мачо и считали, что присутствие женщины умаляет серьезность мероприятия». Хедда выставлялась много и давно, с того времени как приехала в Нью-Йорк, бежав из нацистской Румынии в 1941 году[442]. Однако ее коллеги, шовинистически настроенные, не считали это убедительным доводом. Так что, судя по всему, предрассудков, способных сделать жизнь художника суровым испытанием, тогда было более чем достаточно, причем с обеих сторон холста.

Каким-то непостижимым образом Поллоку удавалось остаться трезвым в тот долгий и эмоционально напряженный период конца лета и осени. Но в последние дни перед открытием его выставки, а оно было запланировано на 28 ноября, нервы художника истощились окончательно. В какой-то момент он позвал Ли и, показав ей огромный, более двух метров почти на три, шедевр под названием «Лавандовый туман», спросил: «Как думаешь, это живопись?» «Можете себе представить? — вспоминала Ли годы спустя. — Не “Это хорошая живопись?”, а именно “Это живопись?”»[443] После напряженной работы в мастерской и всей этой политической сумятицы Поллок утратил способность видеть собственную работу. Вскоре пришел Клем, посмотрел на картины, отобранные Джексоном для выставки, и предсказал, что она станет лучшей у Поллока. И добавил: «Но не думаю, что это будет хорошо продаваться»[444].

Последний день съемок Намута выпал на субботу после Дня благодарения. До открытия выставки Поллока в галерее Бетти Парсонс оставалось три дня. Ли запланировала вечеринку, чтобы отпраздновать завершение съемок[445]. Она изначально поддерживала проект Ганса, но не думала, что он окажется насколько трудным для Джексона. Требования кинопроизводства совершенно не сочетались со стилем творчества Поллока. Первый процесс шел в режиме стаккато, второй был текучим; киносъемки предполагали сдержанность и массу ограничений, а живопись — полную свободу; режиссер не мог не управлять процессом, а Поллок чувствовал себя счастливым, только если был абсолютно свободен. То, что Намут и Поллок вообще смогли так долго работать вместе в столь стрессовых условиях, было свидетельством их явной взаимной симпатии. Но теперь всё было кончено. Поллок больше не мог этого выдержать. Он чувствовал себя опустошенным, истощенным до последнего предела. «А знаете, мне кажется, в чем-то правы туземцы, которые считают, что, если кто-то их изображает, он крадет их души», — говорил художник[446].