Еще лучше, если картину увезу я, заявив, что она — моя. Рокси скажет, что ничего не могла поделать, Изабелла такая упрямая. Мне надо просто положить «Святую Урсулу» в чемодан и улететь ночным рейсом. Рокси даже ходила на Бон-Марше посмотреть подходящие чемоданы. Я сказала, что не хочу возвращаться в Калифорнию. Умолчав, почему не хочу. Как я теперь жалею, что не сделала этого! Но что бы это изменило?

Я не таскаю повсюду сумочку, подаренную Эдгаром, приберегаю ее для особо торжественных случаев и встреч с ним. Во-первых, я боюсь потерять ее, боюсь, что у меня ее выхватят. Во-вторых, из-за Рокси. Когда я, собираясь уйти, кладу в «келли» бумажник и прочие вещи, она сверлит ее глазами или отворачивается. Сумочка вызывает у нее раздражение и горечь, поэтому я не оставляю ее на виду. Она словно символизирует мою неверность по отношению к ней, тем более что я не говорю, откуда она у меня. Тайна мучила ее, как мучил Пандору закрытый сосуд, врученный ей богами. Мое молчание обижало Рокси, так как раньше я рассказывала ей обо всех своих приключениях, даже самых неприятных или страшных. К тому же сумочка символизировала мужскую неверность вообще и французов в частности. Рокси знала, что сумочку подарил француз, потому что только французы — и, может быть, японцы — знают лучшие фирмы и магазины — «Баккара», «Картье», «Гермес». Поскольку подарок был сделан не жене, она гадала, что Шарль-Анри подарил Магде, если вообще подарил, будучи современным человеком. Подарки женщинам — один из тех традиционных обычаев, который выродился в чисто формальный знак внимания, сузился до размера театрального билета или колечка.

Я отдаю себе отчет в том, что «келли» — это остаток материальной культуры прежних времен, когда у женщин была иная жизнь и, в представлении Рокси, сложившемся под влиянием романов — чьих? Золя? или Аниты Лус? — лучшая жизнь. В собственных глазах она была жертвой новых форм ущемления человеческого достоинства в женщине, на что я могла бы возразить, что она — такая же жертва старых форм ущемления женщин, заложница извечных эротических хотений мужчины, как и госпожа Юлий Цезарь или госпожа Марк Антоний — или мадам Эдгар Коссет. Конечно же, мадам Коссет существовала, и два сына в Авиньоне тоже.

Рокси злила перспектива самой кормить себя и детей. Ее недовольство своим положением росло с каждым днем, как рос ее живот, и росло досье, в котором собирались свидетельства ее совершенств и низменности натуры Шарля-Анри.

У нас с Эдгаром выработался определенный порядок. Мы встречались по вторникам и, если он не уезжал, по пятницам. Встречались днем, наслаждались любовью, а потом отправлялись ужинать или в театр. В Америке сначала был бы театр, а потом постель (влияние кальвинизма?), но днем лучше, потому что чувства еще не притупились, не кружится от вина голова и не клонит ко сну. В театре я не понимаю ни слова, только — ля-ля-ля и в конце déjà[64]или n'est-ce pus?[65]Как будто под ухом проносится поезд и грохотом заглушает все звуки.

Мы легко могли сойти за деда с внучкой — так церемонно и спокойно он вел меня к столу, ухаживал, подавал пальто. Ни единого интимного знака, сплошной Версаль. Люди, конечно, понимали, что мы есть на самом деле, но никто не ухмылялся, не подмигивал! Мы укладывались в привычную схему: пожилой влиятельный господин и молодая женщина. Эдгар не мог не замечать одобрительно-завистливых взглядов знакомых мужчин. Правда, иногда мне казалось, что я вижу признаки старческой скуки, и тогда у меня живот подводило от желания развеселить его. Но это именно казалось, так как он тут же улыбался и снова был весь внимание. А живот у меня подводит, потому что я чувствую животом. В детстве у меня часто болел живот, в доме говорили «Изабеллу схватило», и теперь, бывает, болит.

В таких случаях я стараюсь рассказать что-нибудь забавное, если только могу придумать, или расспрашиваю Эдгара о Франции. Это радует его, он с удовольствием объясняет значение отдельных слов или рассказывает о французских обычаях.

Я уже подумываю о том, что надо бы сделать Эдгару подарок, чтобы мы были, так сказать, квиты. И стараюсь больше читать по-французски или хотя бы французских авторов, переведенных Эймсом Эвереттом.

Эдгара привлекала вовсе не моя юная свежесть. У меня достаточно любовного опыта, это во-первых, а во-вторых, он сам еще не безумно стар, не достиг еще того возрастного психологического состояния, когда мужчину возбуждает очевидное несходство с партнершей, возможность самому опять почувствовать себя молодым или приятное удивление — это им заинтересовалась молодая хорошенькая женщина. Он еще не испытывал того, что, по словам миссис Пейс, втайне испытывают старые люди по отношению к противоположному полу. Женщины еще заглядываются на него. Внушительный мужчина с признанными заслугами, влиянием и, очевидно, деньгами, хотя сказать наверняка я не могу. Он еще нравился женщинам и потому не видел ничего удивительного или почти ничего удивительного в том, что мой выбор пал на него. То, что радовало меня в нашей связи и распаляло мое воображение, меньше всего интересовало его самого. События его жизни, которые неуловимо отразились на спокойных, правильных чертах его лица и скрытом обаянии, окончательно покорили меня. У него еще не начался упадок сил, только иногда он чувствовал едва заметную слабость. Голень у него зажила, походка восстановилась, хотя и сохранилась несколько искусственная прямота осанки. Ну, может быть, немного беспокоила еще простата — что бы это ни значило. Смешно сказать: несмотря на все наши знания о вреде солнечных лучей, от которых появляются веснушки и морщинки, то, что находится большей частью в штанах, мало поддается старению и в семьдесят смотрится так же, как в двадцать.

Я придумала себе еще одну работу, чтобы сказать Рокси, что вечером по вторникам я буду занята. Весь уик-энд и весь понедельник я живу ожиданием вторника. Возникает ощущение, что нечастые счастливые часы отравляют все остальные дни, когда, казалось бы, они должны разлиться по ним и осветить вспышкой радости.

Мы вызвали историю и вот… идем вперед, согнувшись под тяжестью минувших событий… Прошлое убивает будущее.

Мишле

Жизнь англоязычного литературного Парижа вертится вокруг небольшой, но богатой книжной лавки «Городской глашатай», которую держит француженка Лилиан. Она училась в Беркли, неплохо знает нашу литературу и преклоняется перед миссис Пейс. Когда во Франции издают книгу американского автора (таких очень мало, и те неизвестные), он непременно устраивает читку в лавке Лилиан. Мы с Рокси бывали там пару раз, слушали выступление ее знакомых поэтов. Если выступал известный романист, собиралась порядочная толпа и американцев, и французов, люди теснились между полками, стояли на лестнице, ведущей в верхнюю комнату, где и происходило основное действо. Многочисленность присутствующих придавала сборищу характер важного историко-литературного события, как будто сюда приехал не кто иной, как сам Джеймс Джойс. Когда у миссис Пейс вышел из печати сборник ее эссе, она пожелала устроить в «Городском глашатае» литературный вечер, хотя заранее решила, что будет читать непубликовавшиеся отрывки из мемуаров, над которыми она сейчас трудится. «Роберт считает, что надо опробовать их на ограниченной аудитории», — объяснила она. Мистер Пейс не явился посмотреть результаты этого эксперимента, поскольку отбыл в деловую поездку.