Рокси осталась довольна разговором, она даже сказала, как хорошо, что Марджив не приняла это близко к сердцу. Марджив, я знаю, заведется позднее, когда будет готовить салат. Несправедливость французов, их произвол поразили ее до глубины души. Картина принадлежит ей, Рокси, всему семейству Уокеров, и Уокеры хотят отдать ее на выставку в американский музей — все, точка. Нечего тут французам вмешиваться. Добро бы еще незнакомые французы, за которыми право и мораль. Так нет, это делают родственники противника, люди, которых она знать не знает и которые губят жизнь ее дочери и ее собственную.

Честер переживал за Рокси и Марджив. Он всегда возмущался, когда обижали Рокси, ибо считал, что она не может быть не права, не то что я. Поняв, как много значила для Марджив выставка, он жалел ее.

— Мы позвоним Роджеру, — говорил он. — Он что-нибудь присоветует, уверен.

А Марджив думала: «Почему я так расстраиваюсь? Трудно даже поверить. Роджер наверняка может что-то сделать, начать какую-нибудь юридическую процедуру. Он должен знать во Франции людей, которые могут заплатить страховку, а мы пошлем письменные показания. Кроме того, существуют же контакты межу музеями. Руководство Гетти может сделать официальный запрос через Лувр…»

Марджив охватило чувство разочарования, острое, как муки голода, когда не доешь, уберешь блюдо, потом хватишься, ищешь… Мысленным взором своим она видела «Святую Урсулу» на белой стене галереи и надпись внизу: «Из частной коллекции», может быть, даже «Из коллекции проф. и м-с Честер Уокер, Санта-Барбара» или, на худой конец, «Коллекция г-на и г-жи Шарль-Анри де Персан, Париж». Нет, она не стала бы кричать об этом на каждом углу, она тихо радовалась бы про себя, радовалась своему участию в крупном гражданском событии. Разве такое участие означает желание подняться выше по общественной лестнице? Вот она стоит перед картиной, рядом какая-то незнакомая женщина — не сорвется ли в этот момент у нее с губ: «Знаете, это ведь моей дочери Роксаны»? Говорливые старухи вечно носятся со своими детьми. Ей было стыдно признаться самой себе, что искушение было бы очень велико. Так или иначе она рассчитывала, что картина попадет на выставку в Гетти, и вот пожалуйста — такое разочарование, нет, форменное унижение… ведь она обещала… как будто это был ее долг — обещать.

Она давно надеется искупить свои грехи и успокоиться, но никогда не испытывала чувства покоя после развода, после автомобильной катастрофы в 1956-м, случившейся по ее вине, хотя она сумела доказать обратное, после того, как редко ходила на собрания ассоциации «Родители — учителя», после того, как была недостаточно любящей и великодушной. Марджив заставила замолчать знакомые уколы совести.

Животные не доверяют человеку, и в этом они правы.

Руссо. «Исповедь»

По воскресеньям я просыпаюсь поздно, около десяти. Меня будит перезвон колоколов с Сен-Никола-дю-Шардонне, чьи прихожане — отлученные от церкви католики-фундаменталисты. Говорят, они отстаивают все дурное, как фашисты, но колокола благовестили как положено. Я слышу шум машин и автобусов, голоса на улице, кто-то включил магнитофон. Чуть позднее начинают разноситься ароматы приготовляемой пищи, чесночно-петрушечный запах улиток и жареных цыплят из африканского ресторана. Какая-то женщина в мансарде через улицу отворяет высокое окно. Солнце светит к ней утром, ко мне — на исходе дня, сейчас я в тени, вижу, как она подтаскивает кресло и нежится в теплых солнечных лучах, подпиливая ногти. Интересно, о чем она думает? Интересно, как бы я себя чувствовала в ее бледном, худосочном теле, если б сумела сбросить свою шкуру со следами калифорнийского загара?

Рокси, Женни и я позднее отправились в Шартр на обед с Персанами. Что ж, вполне цивилизованно — эта продолжающаяся связь между Рокси и Персанами, которые словно говорят, что она всегда останется матерью их внучки, близким человеком. Даже Антуан настроен к ней дружелюбно и не чувствует за собой вины, что высказал свое мнение насчет «Святой Урсулы». Рокси тоже ведет себя лояльно. Ей нужно подтверждение, что некоторые узы не порваны. Вот мы и ездим на воскресные обеды либо в Шартр, либо на улицу Ваграма к ним на квартиру. Иногда я нахожу отговорки, чтобы не присутствовать на обеде, так как мне надоело, помимо Женни, забавлять еще целый выводок детей Шарлотты и Антуана, как будто я какая-то суперняня или платная затейница. Я злюсь на Рокси за то, что она не прекратит эту порочную практику и дает повод думать, что я без ума от детей да и сама в душе всего лишь взрослая девчонка. На самом же деле я не так сильно люблю детей, хотя к Женни питаю самые нежные чувства. Бывая у Персанов, я забавляюсь мыслью о том, что бы они подумали, если бы узнали, чем я собираюсь заняться с их дядюшкой Эдгаром. Это тайное озорство хоть немного скрашивает скучную обязанность присматривать за подрастающим поколением.

В то воскресенье мы отправились в Шартр. В доме царила суматоха. Сюзанна, Антуан, Труди и младшая дочь Ивонна наперебой говорили, что здесь «побывали гости», человек с блокнотом что-то записывал. Это был полицейский. Сначала я не поняла, из-за каких гостей поднялся шум, но потом оказалось, что «гости» — это обыкновенные взломщики, которые, однако, ничего не взяли. Сюзанна, еще не успевшая сменить дорожный твидовый костюм на воскресное платье, кричала: «Бронированная дверь, сигнализация — как это могло случиться?»

— Вхожу я в коридор и вижу: что-то не в порядке, — рассказывала она инспектору. — «А что, если гость еще здесь?» — спрашиваю я у себя. В доме никого не было, но вещи передвинуты и вообще впечатление, — продолжала Сюзанна, — что кто-то здесь хозяйничал. Я почувствовала следы чужого присутствия. Но вы только представьте, не нашли ничего, что стоило взять. Это же оскорбление! — засмеялась она, решительно перейдя, как истая француженка, на шутливый тон, и увела полицейского в гостиную.

Стоял октябрь, с утра прошел дождь — неподходящая погода для тенниса. Мы с Антуаном взяли детей и пошли в лес, а Рокси, Сюзанна, Труди и Ивонна — на кухню, заниматься обедом. На этот раз обязанности были распределены справедливо. Вместо душной кухни прогуляться в осеннем лесу — ради этого стоило даже присмотреть за детьми. Они бегали взад-вперед по тропинкам, и их смех разносился далеко вокруг, точно фонограмма ребячьего веселья. Сначала я думала, что французские леса — реденькие, невзрачные, особенно теперь, когда опадает листва, оставляя только изящные узоры голых ветвей и кое-где одинокие желтые листки, дрожащие на ветру. В Калифорнии у нас высоченные секвойи, заросли сосны и пихты и завалы упавших гигантских стволов, гниющих среди валежника, иголок, мхов и всяких насекомых. Теперь я научилась чувствовать небрежную прелесть французского леса, похожего, как и следовало ожидать, на картины Коро. В наших лесах то и дело натыкаешься на пивные банки, изрешеченные пулями, и тебе становится не по себе, потому что думаешь, что за каждым деревом прячется какой-нибудь псих с ружьем, или выходишь на свежие просеки с торчащими пнями, и тебя охватывает грусть за опустошаемую планету.

— Их Альпы более изрезаны, чем наши Скалистые горы, — сказала Рокси во время очередного приступа еврофилии.