Но то, что она не видит разницы, мне не нравилось. Такая привычка могла привести к неприятностям. Не только на работе, но и вообще, в широком смысле. Например, вот эти случайные знакомые, которые приходили с ней почти каждый день. Она даже не знала, кто они такие. Какой-то тип идёт за ней по улице, прётся в редакцию, проходит мимо милиционера на вахте, без пропуска, без ничего, как будто его никто не видит, поднимается к нам на этаж… Да ещё и расспрашивает всех, кто она такая, как зовут, где живёт. Марк вцеплялся в таких пришельцев, расспрашивал, кто они сами такие, где с ней познакомились, что она о себе им говорила. Всем она говорила, что приехала из глухой сибирской деревни, или с Камчатки, или из Урюпинска — в общем, из какой-нибудь дыры. И что работает дояркой, или сантехником, или санитаркой в инфекционной больнице. И ведь даже после этого типы не отвязывались, шли за ней в редакцию, подвергались допросам Марка, смирно сидели в уголке, ждали, когда она освободится, чтобы опять тащиться за ней незнамо куда. Она всегда уходила потихоньку, а типы сидели и ждали. Марк хихикал себе под нос. Я страшно злился. Я даже хотел спросить у милиционера на вахте, почему он пропускает неизвестных людей, которые с ней приходят. Но потом передумал. У неё из-за этого могли возникнуть неприятности. Я всё терпел молча, всё время злился, но терпел. Я тогда понимал, что моё сумасшествие вернулось, рецидив, и никакого иммунитета, даже ещё хуже, чем вначале. Я боялся, что все заметят моё сумасшествие. Поэтому старался не наделать каких-нибудь глупостей, не сказать чего-нибудь лишнего. Просто молча злился и ненавидел эту вечную толпу вокруг неё. В кабинете Марка тогда каждый день собирались почти все наши. Какой-то клуб на рабочем месте устроили. Бездельники.

Даже чей-то день рождения решили отмечать в кабинете Марка. А Марк — как будто так и надо! Хотя все дни рождения всегда отмечали у художников, у них комната большая, и столов там много, и общая посуда всегда там хранится. А в этот раз даже не вспомнили, что всегда у художников отмечаем. Приволокли всё к нам — и посуду, и бутылки, и закуску. Со стола Марка все бумаги и телефоны переложили на мой стол, а его стол заставили всякой ерундой. И тумбочку заставили, на столе места не хватило. И никто не вспомнил, что у художников — три свободных стола. И свободного места в пять раз больше. А к нам столько народу набилось, что вообще свободного места не осталось. И галдели все, как стая ворон. Георгий с гитарой пришёл, всё время пел на заказ. Потом кричал: «Стакан гармонисту!» — и ему наливали шампанского. Никита рассказывал анекдоты из жизни дипломатов, у него отец дипломат, всю жизнь по заграницам, вот он хвост и распускал. Девушки обмирали и заглядывали ему в глаза. Виталий принёс кассетник, какие-то новые записи, у него родители тоже по заграницам мотаются, он тоже показывал, что не хуже прочих. Шум стоял просто неприличный.

Только Володя тихо сидел в углу и рисовал её портрет. Она сидела на подоконнике, грызла солёный огурчик, который специально для неё принесла Катерина Петровна. На подоконнике рядом с ней ещё кто-то сидел, и возле окна несколько человек толпилось. Но она опять была как будто отдельно от всех, как будто в стороне. Грызла солёный огурчик и смотрела так, как иногда дети смотрят в окно троллейбуса. Познавала мир, но при этом скучала. Она и сегодня была одета неуместно. Все наши пришли очень нарядные, разноцветные, с украшениями, — специально к празднованию дня рождения. А она была в широких белых штанах и широкой белой рубахе навыпуск. Всё — размера на четыре больше, чем надо. И стрижка короткая, как у мальчика. Волосы не уложены, а торчат в разные стороны. А поперёк переносицы — свежая царапина. Из нашей толпы очень сильно выделялась. Марк сказал, что она похожа на индийского йога. Я не знал, как должен выглядеть индийский йог, и подумал, что она похожа на Гавроша.

— Давайте танцевать! — закричала Нина. — У Витальки рок-н-ролл! Освобождайте площадку!

Я подумал, что наконец-то все выйдут из кабинета. Но народ только расступился, прижался к стенам, так что свободного пространства получилось не очень много. Все хотели посмотреть, как Нина и Георгий танцуют рок-н-ролл. Они оба занимались спортивными танцами, часто танцевали вместе на всяких наших вечеринках, были красивой парой, и некоторые даже думали, что у них роман.

Виталий включил свой кассетник, и Нина с Георгием сразу стали танцевать. Очень профессионально, особенно если учесть, что места почти совсем не было. Все ахали, охали, хлопали, а она сидела на подоконнике, молчала, познавала мир и скучала.

Вдруг Георгий прямо посреди танца подхватил Нину, посадил её на шкаф и кинулся к окну. То есть к подоконнику. То есть — к ней. Сдёрнул её с подоконника, потащил на свободное пространство, закричал:

— Танцуй! Ты умеешь, я знаю!

Она сказала:

— Мне какой-нибудь пояс нужен.

Марк захихикал и спросил:

— Чёрный подойдет?

И вытащил из своего стола галстук, у него всегда в столе галстук лежит — на случай, если придётся идти на какое-нибудь торжественное мероприятие.

Она подпоясалась черным галстуком Марка и сразу стала похожа не на индийского йога или Гавроша, а на японского каратиста. Тем более, что сбросила свои тапки и осталась босиком. Георгий засмеялся, показал большой палец, схватил её и стал крутить, кидать, ловить и опять кидать, как куклу. Это мне сначала так показалось. Потом я понял, что это она его крутит, как хочет. Крутит, вертит, кидает, а он пытается её схватить, догнать, но она всё время ускользает. Смотреть на это было просто невозможно. Я тогда подумал, что мне раньше надо было из кабинета выйти. Сейчас просто не протолкаюсь сквозь толпу. А толпа просто окаменела. Все стояли молча, затаив дыхание. Даже не ахал никто, тем более — не хлопали. Я посмотрел на Нину, которая сидела на шкафу. Она открыла рот и смотрела так, как будто привидение увидела. Не злилась, не завидовала, а именно боялась. Наверное, все боялись. Все эти выкрутасы действительно выглядели опасными.

Музыка кончилась, Виталий сразу выключил кассетник, а Георгий бухнулся перед ней на колени и сказал:

— Слушай, выходи за меня замуж!

И потащил её руку к своим губам. Джигит.

Она молчала и вроде бы улыбалась. Все стали смеяться, аплодировать и кричать какие-то пошлости, зашевелились, полезли на свободное пространство, опять уцепились за свои стаканы. Кажется, никто не заметил, как она свернула пальцы в кукиш — почти у самых губ Георгия. Мама говорит, что это очень неприличный жест, бесстыжий. Я тогда подумал: что бы я сделал на месте Георгия? А Георгий вообще что угодно мог сделать. Он грубый молодой человек, избалованный, и характер у него — порох. Георгий замер на коленях, осторожно развернул её кукиш, погладил её бесстыжие пальцы и поцеловал. Джигит. Мне никогда не нравился Георгий, но надо всё-таки признать: он джигит.

Она собралась уходить, и Георгий пошёл её провожать. Её никто никогда не провожал, она всегда незаметно уходила. А в этот раз Георгий пошёл с ней. Все стали улыбаться и переглядываться, шуточки какие-то идиотские посыпались насчёт комсомольской свадьбы. Я тоже собрался и ушёл.