Хотя Паскаль много времени отдал занятиям отвлеченными науками, в конце концов он пришел к выводу об их ненужности, а их удаленность от реальной жизни отвратила его от них. Обратившись же к человеку, он еще более убедился в том, что отвлеченные науки человеку чужды, так что, погружаясь в них, мы оказываемся дальше всего от постижения своего человеческого удела. Мудрость света казалась ему куда более пригодной для этой важнейшей задачи. Да и сам дух времени требовал именно такого рода учености, обращенной к свету, а не замыкающейся в кабинетах и лабораториях[239].

Такой сплав строгой учености, янсенистского ригоризма и «светской» философии определил своеобразие паскалева отношения к философии, к миру и к себе самому. Поистине его «Мысли» предвосхищают не только Къеркегора, но и французский экзистенциализм XX в. И вместе с тем, они продолжают монтеневскую традицию «жизненной философии» с ее опорой на здравый смысл и пристальным вниманием к повседневности.

Гений Паскаля в полной мере выразился именно здесь, в наблюдениях за окружающей его жизнью и за состояниями собственного духа. В истории философии он занимает такое важное место не как сциентист, но как создатель картины душевной жизни человека – по его повторяющемуся в веках выражению, «мыслящего тростника». Именно поэтому Паскаль принадлежит к числу авторов, близких любой эпохе и вечно актуальных.

Конечно, Паскаль двинулся в сторону религиозного мистицизма и морального ригоризма. Конечно, он так и не стал светским человеком – вернее, стал им лишь на время. Но стоит помнить о том, что он уже начал становиться им. Быть может, сложись его судьба немного иначе, и мы сегодня знали бы не отшельника из уединенной кельи в Пор-Рояле и не мрачного пуританина с трагическим взглядом на вещи, страдающего к тому же от множества известных и неизвестных болезней, а светского интеллектуала, блистающего недолговечными изящными афоризмами и не утомляющего своих слушателей ни строгой моралью, ни требованием следить за развитием его мысли. Правда, неизвестно, какое бы нам было до него дело.

Ну, а раз такого Паскаля в истории философии не было, вернемся к тому, что был.

Помимо декартовского рационализма, опорными пунктами паскалевской философии стали скептицизм (весьма осторожный и умеренный) и августинизм. Э. Жильсон замечал даже, что «цитировать Паскаля… это все равно что цитировать самого св. Августина»[240].

Конечно, Паскаль не был радикальным пирронистом, подвергающим сомнению все и вся. Совсем напротив, он стремился обрести твердую опору и находил ее в янсенизме. А неустойчивость всякой истины, всякого суждения о мире вызывали у него досаду. Как можно говорить о каком-то мироустройстве, когда справедливость и несправедливость меняются местами при перемене климата, когда истина зависит от меридиана, а три градуса широты переворачивают всю юриспруденцию?! «Хороша справедливость, которой речка кладет предел. Истина по сю сторону Пиренеев, заблуждение по другую»[241].

«Паскаля невозможно отнести к категории философов-профессионалов, создателей философских систем – пишет в своей замечательной биографии Б. Тарасов. – Само это слово “философ” в его словаре имеет смысл несовершенного, ограниченного знания. И хотя о Паскале вполне можно говорить как об историке философии (вспомним его критику стоицизма, скептицизма и эпикуреизма), хотя можно говорить об оригинальной теории познания Паскаля, но в первую очередь о нем должно говорить как о создателе своеобразнейшей этики»[242]. Действительно, Паскаль, чьи заслуги в области точных наук известны каждому школьнику, считал себя прежде всего моралистом. «В минуты скорби знание вещей внешних не сможет меня утешить, – писал он в “Мыслях”, – но знание нравов всегда утешит меня в невежестве относительно наук о внешнем мире»[243].

Паскаль не уставал удивляться неразумию людей, которых не удивляет собственное неразумие. Впадая в обман и заблуждение из-за собственного воображения, человек даже не сомневается в правильности своих убеждений. А стоит лишь кошке попасться ему на глаза, его разум немедленно оказывается выбит из колеи. По природе своей человек переполнен всевозможными заблуждениями, которые никак не могут быть устранены без благодати. И разум, и чувства равно обманывают его.

Пожалуй, всего ярче мироощущение Паскаля сказалось в его представлении о времени. Человек, говорил он, никогда не задерживается в настоящем. Он вспоминает прошлое и предвкушает будущее, но совершенно не думает о настоящем, которое одно только и принадлежит ему. Блуждая по воображаемым мирам, человек не живет, но лишь собирается жить. А между тем, он по какой-то случайности заброшен в какой-то определенный миг.

Пожалуй, впервые в истории французской философии с такой пронзительной тоской выразились метания фаустовской души. Термин О. Шпенглера очень точно указывает на состояние духа западноевропейского интеллектуала Нового времени, перед которым распахнулся слишком большой и неуютный мир. Разум такого человека в смятении: ему приходится полагаться лишь на себя, а между тем, он обманывается на каждом шагу и сознает это. Ему настоятельно необходимо прибежище. Он столь несчастен, говорит Паскаль, что тоскует даже без всяких причин, в силу одного лишь свойства своего нрава. А самое скверное в том, что, хотя у человека нет ничего, что он мог бы назвать своим, кроме разума, он не в состоянии постичь ни почему положен такой предел его познаниям, ни почему жизни ему отпущено сто лет, а не тысяча, если никаких видимых оснований для такого выбора нет. И так же, как ничтожно коротка человеческая жизнь, промелькнувшая между двумя бесконечностями, ничтожно человеческое существование в необъятном мировом пространстве.