— Знаю. Покажу. Только парусину с пушек нужно снять в последний момент, чтобы пираты ничего не заподозрили. И самопалы спрячьте до поры до времени. Может, до них дело и не дойдёт... хотелось бы. Что ж, будем надеяться на провидение...

На удивление Хенрика де Йонга поморская лодья даже не попыталась уйти на всех парусах от флейта, который потерял одну мачту. Наверное, на купце нашёлся сведущий человек, который объяснил, что бегство — пустая затея. Так можно только разозлить пиратов. Даже на тех парусах, что остались, флейт был быстрее тяжелогружёной купеческой посудины.

На лодье русские приспустили флаг, тем самым показывая, что сдаются на милость голландцев. Лихо подкрутив ус, де Йонг сказал Большому Нильсу:

— Ну, что я тебе говорил? Удача любит смелых. На худой конец продадим скупщикам не только товар, если он никчёмный, но и саму лодию. А русских — за борт.

Флейт и лодья сближались. Они шли встречными курсами и постепенно уменьшали ход. Хенрик де Йонг уже хорошо различал на палубе купца, матросов и бородатого кормщика. Он был мрачным, и глядел на голландцев исподлобья волчьим взглядом.

Но вот суда начали сближаться, — абордажная команда уже мычала от нетерпения; что там ждёт их в трюмах купца? — они поравнялись... и тут случилось то, чего капитан пиратов никак не ждал. Неожиданно несколько русских матросов сдёрнули парусину, и ошеломлённый де Йонг увидел, что под ней поморы прятали две пушки.

— Стреляйте, дьявол вас возьми, стреляйте! — закричал капитан пиратов, обращаясь к своим мушкетёрам.

Но его приказ остался невыполненным. У русских, словно по мановению волшебной палочки, появились в руках самопалы, и раздался дружный залп, после чего около десятка голландцев приказали долго жить. Абордажная команда от такой неожиданности отхлынула от борта, на палубе всё смешалось; раздались стоны раненых, предсмертные крики, свистки боцмана и команды Большого Нильса, который ревел как бык. Хенрик де Йонг хотел было дать приказ своим бомбардирам открыть огонь по лодье, но, едва открыв рот, тут же его и захлопнул, стукнув зубами, как железный щелкунчик своей челюстью, которая колет орехи.

Поздно! Всё было чертовски поздно! Суда настолько сблизились, что теперь ядра орудий «Нагельбома» будут пролетать над головами этих хитрых поморов. Ах, как ловко его обвели вокруг пальца! И кто — русские! Мало ему Тома Чиверса, — но англичанин хоть из морского братства, бочку соли съел, разбойничая в морях и океанах, — так ещё туда же эти русские купцы на брюхатой, практически безоружной посудине, которая плетётся по морю, как перекормленная корова. Дело сейчас дойдёт до абордажной схватки, когда каждый человек на счету, а русские совместно с англичанами уже ухлопали полкоманды.

Хенрик де Йонг даже застонал от дикой ярости, готовой выплеснуться через край. Ему уже приходилось сражаться с поморами, и капитан знал, что они далеко не подарок. Судя по всему, у кормщика лодьи великолепные стрелки, а это значило, что исход предстоящего сражения далеко не так однозначен, как совсем недавно ему казалось. И потом, эти две пушки на палубе лодьи... Кстати, почему они молчат?

Это была последняя мысль Хенрика де Йонга, капитана пиратского флейта «Нагельбом», которая, неожиданно для него, прозвучала, как приказ открыть огонь. Нос лодьи, где стояли русские двенадцатифунтовые пушки, поравнялся с кормой флейта, раздался залп, который прозвучал на удивление тихо, но его практически немедленно сменил страшный грохот. В какой-то мере поморам повезло: и ядра попали точно в помещение крюйт-камеры, и один из пороховых ящиков был открыт, потому что помощник канонира готовил заряды, отмеряя совком необходимое количество пороха.

На глазах радостно изумлённых и потрясённых поморов из-под палубы «Нагельбома» вырвался столб огня, а затем корма превратилась в щепки, и флейт начал тонуть. Оказавшиеся в воде пираты что-то кричали, протягивая руки к лодье (подняв все паруса, судно старалось убраться подальше от флейта, потому что кругом плавали горящие обломки), — наверное, просили взять их на борт, спасти, — но кормщик сказал, как отрезал:

— Пущай поныряют, собаки. Много они нашего брата извели, по делам их и участь...

«Святитель Николай» набирал ход, благо подул свежий попутный ветер. Вскоре останки пиратского флейта остались далеко позади. О событии напоминало лишь чёрное облако дыма, которое медленно расползалось по горизонту.

Младен Анастасиевич был не в духе. Он сидел в тесной конторке Юрека и брюзжал:

— Куда катится мир?! Товары и продукты дорожают каждый день. Совсем недавно киле[69] пшеницы стоило сто двадцать акче, а теперь — сто шестьдесят, овца продавалась за четыреста пятьдесят акче, а нынче за пятьсот шестьдесят, и даже не проси, чтобы торговец уступил десять-двадцать акче, как было раньше. Медь подорожала с шести акче за окка[70] до тридцати пяти, железо раньше стоило три акче за окка, теперь — пятнадцать, белый воск, который продавался пять лет назад по двадцать акче за окка, нынче стоит сорок четыре. Да что воск! Окка мыла с трёх акче выросла в цене до двадцати двух!

Он залпом допил остатки вина в кубке и продолжил:

— И всё это проделки французских купцов, наших соперников в коммерции. Они решили, что гораздо выгодней ввозить в страны Леванта[71] не ткани и другие изделия ремесленников, а деньги. Благодаря этому европейские серебряные монеты заполонили рынки Османской империи, и акче обесценилось. Официальный курс акче относительно дуката снизился в три раза по сравнению с началом века. А у менял на рынке «Ат-пазар» акче стоит и того меньше.

Юрек слушал и согласно кивал головой. Он уже достаточно хорошо освоился в мире коммерции и понимал, почему нервничает Младен Анастасиевич. В последнее время дела «Восточной Торговой Компании» пошли хуже, и причиной тому стали натянутые отношения между Турцией и Священной Римской империей.

Из Австрийской в Османскую империю ввозились зерно, изделия из железа, орудия земледелия, стекло, фарфор, медь, свинец, оружие, медикаменты и предметы роскоши. Из Османской империи в Австрию купцы везли скот, шерсть, кожи, лес, воск, мёд, говяжье и свиное сало и другие продукты сельского хозяйства. Торговля скотом, вывозимым из балканских владений Турции, была сосредоточена преимущественно в руках румын и в меньшей степени сербов. Она велась под строгим контролем местных янычар, которые отбирали большую часть денег. В обход установленных янычарами порядков сербские крестьяне были вынуждены продавать свой скот от имени патентованных купцов, большая часть которых жила в городах Южной Венгрии, а меньшая — в Белграде.