— Это какая?

— Соль царская редкая, она получается как в кувшине томлёного молока пенки. Лежит она сверху рассола, похожая на снежинки. Их называют «цветки соли». Вот за енти «цветочки» наш царь-батюшка и платит полновесные рублики. Дорого, конечно, дык то ж царь... Гости к нему приезжают иноземные, нельзя уронить царское достоинство.

— А по мне, так лучше нашей чёрной соли не бывает! — с горячностью воскликнул Алексашка.

— Это нам. Мы к ней люди привышные. Соль она разная бывает, не ко всему подходит. Чёрная соль для сёмги в самый раз. Но хорошо бы для дела иметь всякую. Ну Бог с ней, с ентой немецкой солью, как-нибудь своей обойдёмся. Главное, чтоб в каждой избе была на столе солонка с солью, да каравай свежий...

Разговаривали о разном. Особенно Алексашку интересовали торговые дела на чужбине. Фёдор Лыжин бывал за границей несколько раз, поэтому был хорошо знаком с иноземными порядками.

— Сукна смотри, чтоб были краской чисты, гниль вышшупывай. Сукна бывают разные: брюкиш (делают в Брюгге), полубрюкиш, аглицкие, швенские, лимбургские, брабантские... — наставлял он Алексашку, хотя тот в сукнах и сам уже неплохо разбирался. — У брюкиш средняя мера тридцать пять аршин[59], а мерные бывают и больше. Лутший цвет в брюкишех енто синь, лазорев, аспиден и голуб. Смотри в оба! В обман могут ввести на раз. Не верь сладким речам немецких купцов, а верь своим глазам и рукам. Анису фунт, коли дёшев, восемь денег плати, а ежели дорог — три алтына. Бывает, что в Голанте платят за фунт и по десять стювершей[60], а стюверш енто две деньги...

Время в разговорах бежало незаметно, но чем ближе «Святой Николай» подходил к Амстердаму, тем сильнее Алексашку снедало нетерпение. В мыслях он уже был там. Ильин-младший расспрашивал Фёдора Лыжина не только о ценах за границей, но также о самом Амстердаме, где купец прожил больше трёх недель и где у него были знакомые. Лишь теперь Алексашка смекнул, почему отец постарался уговорить именно Лыжина на поездку в Амстердам. Для Алексашки нужен был проводник и наставник, и Фёдор Яковлевич на эту роль подходил как никто другой.

Был у Алексашки и слуга, если так можно назвать Федерико — слишком независимого, чтобы по-настоящему прислуживать кому бы то ни было. С ним вышла ещё та история. Перед отъездом в Амстердам Алексашка зашёл к нему попрощаться, и когда гишпанец услышал, что Ильин-младший отправляется в Европу по коммерческим делам, он неожиданно встал перед ним на одно колено и умоляющим голосом попросил:

— Александр Демьянович, возьми меня с собой! Деньги на проезд у меня имеются, а в пути, полном опасностей (уж поверь мне; «благословенная» Европа — ещё то змеиное гнездо!), я буду тебе и слугой, и защитником. Мадонной прошу — возьми!

Больше всего Алексашку поразила не сама просьба, а то, что Федерико впервые назвал его по отчеству. До этого никто так к нему не обращался, даже рыбаки ромши юровщика Демида Епифанова, которые хорошо знали, что он сын хозяина.

Алексашка сдуру пообещал исполнить просьбу гишпанца, — а что ему оставалось делать? Ведь они были почти друзьями — но когда подошёл с этим известием к отцу, Демьян Онисимович сначала взбеленился, а потом послал сына к чертям собачьим. Нет! — и всё тут. И только когда сам Алексашка завёлся, проявив неожиданный норов, да ещё и присовокупил, что у Федерико есть деньги на дорогу, Ильин-старший смилостивился и дал добро. На это решение, скорее всего, повлияло то, что не придётся оплачивать расходы какого-то обрусевшего «немца», которому вздумалось прокатиться на дармовщину по Европам.

Конечно же Алексашка не взял с гишпанца ни копейки. У Ильина-младшего были личные сбережения, да и отец отсыпал на дорогу ефимков, не скупясь, — дело-то важное намечается, скрягам его не поднять. Ильин-младший вполне обоснованно предполагал, что Федерико рвётся не просто побывать в Европе, а хочет добраться до Гишпании и по приезде в Вену оставит службу, хотя тот об этом даже не намекал. Но он понимал его и оправдывал; что может быть дороже и желанней родины? А деньги гишпанцу пригодятся, когда он ступит на порог родного дома.

Но оставим наших героев и перенесёмся на пиратский флейт «Нагельбом»[61] под командованием голландского капитана Хенрика де Йонга. Изрядно потрёпанная посудина бестолково болталась по волнам Немецкого моря, приводя в порядок оснастку. Именно болталась, потому что недавний бой с английским парусником на некоторое время отбил у пиратов охоту к приключениям. Де Йонг пенился от злости и едва не пинками подгонял корабельного плотника и парусных дел мастера, который чинил порванные неприятельскими ядрами паруса.

Корабль потерял бизань-мачту[62], обломки которой пришлось выбросить в море, и плотник сокрушённо качал головой, явно поминая нехорошими словами капитана, который отмахнулся от его предложения заменить её на новую, потому что старая мачта на ладан дышала. Верно говорится — где тонко, там и рвётся. Де Йонг пожадничал — и вот результат: первое же ядро шлюпа раздробило сильно изъеденную жуками-древоточцами бизань в щепки.

Это же надо так опростоволоситься! Английский шлюп появился неожиданно, вынырнул из тумана, как чёрт из табакерки, и первым же залпом смел с верхней палубы почти всех, кто там находился. Ладно бы шлюп был королевским — корабли британского адмиралтейства оснащены превосходно, — но противником Хенрика де Йонга оказался его старый недруг, капер[63] Том Чиверс. Они повздорили ещё на Тортуге и донесли свою вражду до северных окраин Европы, куда им пришлось перебазироваться, потому что Мейн[64] стал тесноват для великого множества пиратов и каперов самых разных национальностей. А в Немецком море можно было поживиться не хуже, чем в Атлантике, к тому же купеческие посудины в северных водах большей частью вообще не имели орудий и их никто не охранял, в отличие от испанских галеонов, груженных золотом и серебром.