мыслями к романтическому прошлому; воображение неудержимо увлекло меня в старые добрые времена Стюартов. Прозаический девятнадцатый век остался за спиной, я вмешался в веселую беззаботную толпу – король и придворные вовсю вознаграждали себя за лишения, которые претерпели в мрачный период Республики. Вокруг меня теснились, превращая прошлое в реальность, а настоящее – в изменчивый миф, Гамильтон и Нелли Гвин, де Грамон и Барбара Вильерс, Франсес Стюарт, те и другие ославленные мертвецы, поступки которых не заслуживают одобрения, но имена, овеянные романтикой, живут в истории и все еще притягивают наше любопытство. Под влиянием минуты даже портрет старой бедной шулерши Беатрис Грантли облекся как будто прежним очарованием юности; в бликах свечей и рождественского полена на нем проступили незаметные прежде следы красоты, и в целом оно вернуло себе ту миловидность, которой прельстился в свое время, когда она случайно явилась при дворе, король Карл, – впрочем, вскоре он забыл о мимолетном флирте, вернувшись к более устойчивым привязанностям.

– Вот уж поистине веселый двор; грустно вспоминать о нем, зная, что никогда там больше не окажешься, – заключил призрак в пурпуре. – И как бы украсила его собой моя прекрасная юная родственница, – добавил он, кланяясь Лилиан, – даже кузина Беатрис с ней бы не сравнилась. И я уверен: не в пример ей, с годами ваш облик не утратит привлекательности и благородства. А чтобы оправдать мое предсказание, будьте осторожны, не повторяйте моей ошибки.

Призрак многозначительно указал на ланкастерский бриллиант, который, по странному совпадению, лежал как раз подле тарелки Лилиан в горке ломбардских орехов.

– Однако не сомневаюсь, – добавил он в куртуазной манере своего века, – эти нежные губки ни на какие промахи не способны. А бриллиант, дополненный парным, пусть лучше послужит украшением для прелестных ушек.

– Парным, вы сказали? – удивился я, задавая себе вопрос, не проглотил ли юноша-призрак два бриллианта и не слишком ли поспешно я закончил поиск.

– Да, парным. Неужели не знаете? В самом деле? Было ведь два больших бриллианта, ланкастерский и йоркский. Благодаря союзу отпрысков этих двух враждебных партий они достались оба одному семейству, а потом, опять же через брак, перешли к Грантли. Во времена Кромвеля бриллианты, чтобы их не конфисковали, были спрятаны в разных местах, местоположение тайников для большей надежности нигде не записывали, а передавали из уст в уста. Во времена Реставрации секрет был известен мне одному. Перед смертью я, как вам хорошо известно, успел извлечь на свет божий ланкастерский бриллиант. Йоркский все еще находится в тайнике. Разрешите нам с братом преподнести его вам как наш совместный рождественский подарок. Вы найдете его в металлической шкатулочке рядом с…

И тут как раз за окном подал голос захудалый бентамский петушок. Это была жалкая, лысая птичка, с висящим крылом и кривым пальцем; из-за этих, а может и других, незаметных нам дефектов он был постоянно гоним из общества насельников птичьего двора. Его норовили клюнуть даже курицы. Его голос, тонкий и писклявый, походил на свист неумелого школьника. И произошло это не в полночь и не на заре, а в семь часов вечера. С чего бы, казалось, уважающему себя духу повиноваться столь жалкому крику столь жалкой птицы в столь ранний час? Но, видимо, существует такое непреложное правило для всех законопослушных привидений; или, быть может, слишком это затруднительно – делить на разряды различные образчики петушиного пения. Так или иначе, при первом же хриплом писке призрак замолк и вопросительно взглянул на своего брата; тот кивнул, и оба медленно растворились в воздухе.

– Какие же они смешные, эти духи! – проговорила Лилиан. Но мне подумалось, что, глядя на ланкастерский бриллиант и прикидывая, как бы выглядели на ней оба рождественских подарка, она горько пожалела о том, что петушишка не затеял свой концерт хотя бы минутой позднее.

1875

Генри Джеймс

1843–1916

Съемный дом с привидениями

Мне шел двадцать второй год, и я только что окончил колледж. Предстояло выбрать себе занятие, и я не стал долго колебаться. В дальнейшем я – по правде, не менее решительно – отказался от своего выбора, но эти два года моей юности, при всем сумбуре и эмоциональном напряжении, оказались приятным и полезным опытом, и я никогда о них не жалел. Мне нравилась теология, и во время учебы в колледже я увлеченно изучал труды доктора Чаннинга. Это была теология благодатная и благоуханная – роза веры, заботливо освобожденная от шипов! И затем (наверняка в связи с этим моим увлечением) меня потянуло в старую Школу богословия. Из мест, где разыгрывается человеческая драма, я издавна имел на примете заднюю сцену, и мне показалось, что сыграть свою роль с успехом и снискать некоторую долю оваций (на худой конец, от самого себя) я мог бы как раз в этом уединенном: прибежище безобидной казуистики, с респектабельной перспективой по одну сторону и зелеными лугами в соседстве с лесными просторами по другую. Кембридж с тех пор, на взгляд любителей лесов и полей, переменился к худшему, и упомянутая его часть лишилась значительной доли своей двойной – пасторальной и академической – безмятежности. А тогда она представляла собой нечто прекрасное и удивительное – университетскую твердыню посреди леса. Нынешнее состояние старой Школы богословия никак не связано с моей историей, и я нисколько не сомневаюсь в том, что под ее окнами по-прежнему бродят в летних сумерках юные старшекурсники, поклонники догм и доктрин, обещая себе приобщиться когда-нибудь к этому тонкому сибаритству. Что до меня, то я не был разочарован. Я поселился в квадратной комнате, просторной, но сумрачной, с глубокими оконными нишами, развесил по стенам гравюры с картин Овербека и Ари Шеффера, в углублениях по сторонам высокой каминной полки разместил, тщательно расклассифицировав, свою библиотечку и взялся за изучение Плотина и Блаженного Августина. Среди моих однокашников нашлось двое или трое неглупых людей и хороших товарищей, с которыми я иной раз бражничал у камелька; так что благодаря увлекательному чтению, глубокомысленным беседам, умеренным возлияниям и протяженным прогулкам по сельской местности процесс моего посвящения в богословские тайны протекал не без приятности.

С одним из упомянутых приятелей я сблизился особенно тесно, и мы немало времени проводили вместе. К несчастью, из-за хронической слабости колена он вел в основном сидячую жизнь, я же любил много ходить, и потому наши привычки не вполне совпадали. В моих ежедневных прогулках мне сопутствовали обычно только трость в руке и книга в кармане. Но мне и не требовалось никакой компании, достаточно было размять ноги и подышать вольным воздухом. Должен, однако, добавить, что недостаток общения я возмещал при помощи пары очень зорких глаз. Я был в превосходных