Свой оптимизм оппозиционеры стремились транслировать и вовне. Набоков без малейшего удовольствия вспоминал о поездке — вместе с Авксентьевым, Шрейдером и Исаевым — к Бьюкенену. «Она имела целью «успокоить» посла, уверить его, что успех большевистского восстания — чисто кажущийся, мишурный, что Керенский ведет целый корпус на выручку Петербурга и Временного правительства… Бьюкенен… был расстроен и угнетен. Разговор плохо клеился, тем более что Авксентьев с трудом изъяснялся по-французски. При упоминании об ожидаемом корпусе посол несколько оживился, но все же, в общем, этот никчемный визит оставил у меня отвратительное впечатление»[3122].

Примечательно, но с первого же дня переворота многочисленные силы, оппозиционные большевикам, не желали ассоциировать себя с павшим правительством Керенского. «При формулировке политических целей антибольшевистской акции в Комитете спасения родины и революции я поднял вопрос о необходимости заявления, что борьба идет за восстановление правительства, низвергнутого большевиками. Но ни один голос не поддержал меня. Все указывали, что, при непопулярности правительства в стране, лучше о нем совершенно не упоминать»[3123], — подтверждал Станкевич.

Поставили вопрос об образовании нового Временного правительства. Но для участия в прениях записалось так много ораторов и мнения их о будущем кабинете были столь несхожими, что договориться о чем-то оказалось невозможно. Решили ограничиться воззванием: «Власти насильников не признавать».

Со своей позицией в отношении переворота быстро определились все политические партии и те органы, в которых они были представлены. И эта позиция, как нетрудно догадаться, была максимально неблагоприятна для большевиков.

ЦК РСДРП(о) принял резолюцию, которая объявляла «захват власти большевиками путем военного заговора насилием над волей демократии и узурпацией прав народа. В качестве основной задачи выдвигалось «сплочение всех пролетарских и демократических сил для предотвращения разгрома революции или полного торжества анархии, противодействия натиску контрреволюции». Органами такого сплочения объявлялись Комитеты общественного спасения из представителей городских дум, Советов, всех демократических, профессиональных, армейских организаций.

Меньшевикам-оборонцам этого показалось мало, на общегородском заседании они решительно отмежевались от ЦК РСДРП(о), объявив единственным законным правительством — впредь до Учредительного собрания — кабинет Керенского и призвав к созданию «военно-политического центра для решительных действий» в преддверии «скорого кровопролития» в Петрограде и во всей стране. Требовали «предания насильников и руководителей междоусобия Революционному суду»[3124].

С воззванием о непризнании результатов переворота выступил и ЦК партии эсеров. Ан-ский утверждал: «Большая часть эсеровской фракции разошлась по фабрикам и казармам для ведения антибольшевистской пропаганды»[3125].

Подконтрольный эсерам Исполком Совета крестьянских депутатов считал наиболее целесообразным способом борьбы с большевистской властью «призыв крестьянства и трудовых масс вообще к непризнанию этой власти и создаваемых ею органов на местах». Решено было отправить делегацию в Смольный, чтобы просить об освобождении Салазкина и Маслова как членов Исполкома. Обоих в тот день освободили[3126].

К полудню определился со своей позицией ЦИК, избранный I Съездом: «ЦИК считает II Съезд Советов не состоявшимся и рассматривает его как частное совещание делегатов-большевиков, и решения этого съезда как незаконные ЦИК объявляет необязательными для местных Советов и армейских комитетов»[3127]. Большевики поспешили дезавуировать это обращение, заявив, что раз Съезд был открыт, конституирован, составил порядок дня и голосовал, то не во власти ушедших после этого со Съезда отменять его решения. Основной ущерб большевикам ЦИК нанес не воззванием, а лишением Смольного денег. В прямом смысле. Кассиры, бухгалтеры и барышни по распоряжению низложенного руководства — в карманах, под юбками и в других малодоступных местах — унесли всю кассовую наличность.

Кадеты влились в общеоппозиционный фронт, войдя в Комитет спасения родины и революции, правда, как подчеркивал Набоков, на вторых ролях: «Состав его, ex professo, был «демократический», в том особенном смысле этого слова, который исключает из понятия «демократии» все не социалистические элементы. Ни один из нас поэтому не вошел в состав бюро Комитета. Между тем вся сколько-нибудь реальная работа Комитета протекала в бюро. Отсюда шла и организация военного выступления (юнкеров), приведшая к такому трагическому финалу. В самом же Комитете занимались резолюциями — по обыкновению, споря о каждой фразе, о каждом отдельном слове, точно от этих фраз и слов зависело спасение «родины и революции»[3128].

Бледным утром 26 октября Керенский и Краснов подъезжали к Острову. Верстах в пяти от города генерал встретил сотни 9-го Донского полка, разбредающиеся по своим деревням, и остановил их. «Весть о том, что Керенский в Острове, сама собою распространилась по городу, — писал Краснов. — Улица перед собранием стала запружаться толпою. Явились дамы с цветами, явились матросы и солдаты Морского артиллерийского дивизиона, стоявшего по ту сторону реки Великой в предместье Острова… Я никогда не слыхал Керенского и только слышал восторженные отзывы о его речах и о силе его ораторского таланта. Может быть, потому я слишком много ожидал от него. Может быть, он сильно устал и не приготовился, но его речь, произнесенная перед людьми, которых он хотел вести на Петроград, была во всех отношениях слаба. Это были истерические выкрики отдельных, часто не имеющих связи между собою фраз. Все те же избитые слова, избитые лозунги:

— Завоевания революции в опасности! Русский народ — самый свободный народ в мире! Революция совершилась без крови — безумцы большевики хотят полить ее кровью! Предательство перед союзниками! — и т. д. и т. д.

Донцы слушали внимательно, многие, затаив дыхание, восторженно, с раскрытыми ртами. Сзади в двух, трех местах раздались крики:

— Неправда! Большевики не этого хотят!

Кричал злобный круглолицый урядник амурского полка. Когда Керенский кончил, раздались довольно жидкие аплодисменты. И сейчас же раздался полный ненависти голос урядника-амурца: