— Мало кровушки нашей солдатской попили! Товарищи! перед вами новая корниловщина! Помещики и капиталисты!..

Я послал вывести оратора и уговорил уйти Керенского»[3129].

Самому низвергнутому министру-председателю в Острове тоже не понравилось. «Не успели мы въехать в Остров, как стали уже кругом поговаривать о том, что местный гарнизон решил прибегнуть к силе, дабы не выпустить казаков из города. Действительно, присутствуя утром по просьбе ген. Краснова (!) на собрании гарнизонных и казачьих делегатов, я сам мог убедиться, что каждый лишний час промедления в городе делал самое выступление корпуса из Острова все более гадательным. Постепенно вокруг самого здания штаба 3-го корпуса скапливалась, все разрастаясь, солдатская толпа, возбужденная и частью вооруженная»[3130].

Керенский стал торопить с отъездом на станцию, но оттуда передавали, что вагона все нет. Тормозилось составление поездов, потом не нашлось машинистов. Кроме того, составы из Острова должны были идти к столице через Псков, где на железной дороге создался затор. Контроля над ситуацией на железной дороге у военных властей уже не было. «26-го, с утра, предо мной снова встал вопрос об эшелонах. Казаки шли охотно, некоторые пехотные части тоже как будто готовы были выступить, но поезда застревали на каждой станции, на каждом разъезде… Число отправленных поездов было довольно значительно (20–30 составов), но двигались они крайне медленно, и нельзя было определить, зависит ли эта медлительность от внешних препятствий, встречаемых ими на пути, или от того, что у людей нет охоты идти на внезапно выросший «гатчинский фронт»[3131].

В 13.00 Духонин связывается с Псковом и интересуется у Лукирского:

— У Вас ли главковерх Керенский?

В 5 ½ часов 26-го Александр Федорович выехал [в] Остров… Александром Федоровичем принято решение вместе с 3-м конным корпусом в полном его составе следовать первоначально к Луге. У нас получены следующие телеграфные сообщения: XII армия решительно и определенно высказалась против большевиков и заявила, что она употребит все свои силы, чтобы покарать бунтующую кучку большевиков. I и V армии заявили, что они за правительством не пойдут, а пойдут за Петроградским Советом… Большевики, тем не менее, должны праздновать Пиррову победу, так как за ними нет никого, вся организованная демократия стала против них, объединившись в Комитет народной обороны, в который вошли и все члены фронтовых организаций, находящиеся в Петрограде, а равно и весь состав Думы.

— Не можете ли Вы точно установить, где сейчас находится Главковерх и могу ли войти с ним в связь через Вас? Необходимо немедленно установление этой связи.

— Ждем главковерха сегодня же в Пскове, куда главковерхом приказано переместиться и штабу 3-го конного корпуса. Надежной связи телеграфной между Псковом и Островом у нас нет, но штасев может принять Вашу депешу и немедленно отправить ее с офицером на автомобиле навстречу главковерху.

— Хорошо, передаю телеграмму главковерху Керенскому. «Прошу Вас немедленно по прибытии [в] штаб переговорить со мной по аппарату». Может быть, еще добавим одну телеграмму Главковерху: «Главковерху Керенскому. На фронте армий спокойно. Выступлений сверх обычных эксцессов пока нет»[3132].

Керенский не сочтет нужным связаться с Духониным. Мельгунов недоумевал: «При ознакомлении с документами этих дней вызывает полное удивление то обстоятельство, что Верховный главнокомандующий не проявил никакой инициативы для того, чтобы снестись непосредственно с начальником своего Штаба. И все попытки Духонина были вновь в этом отношении тщетны. Вероятно, этой оторванностью и следует объяснить до некоторой степени то, что Ставка не проявляла собственной инициативы»[3133]. Как мне представляется, многое встанет на места, если предположить, что Керенский по-прежнему просто не доверял Ставке и самому Духонину как представителю генералитета, пусть и относительно молодому.

А ситуация в Острове обострялась, вызывая растущее беспокойство Краснова: «Толпа у дома, где был Керенский, становилась гуще. Офицеры мне передавали, что настроение ее далеко не дружелюбное, и не советовали отправлять Керенского без конвоя»[3134].

Обеспокоенный возможным развитием событий, Краснов вызвал со станции конный взвод 9-го Донского полка и приказал выставить на платформе почетный караул. Около часа пополудни запомнит Керенский: «наши автомобили пошли к станции, конвоируемые казаками, напутствуемые ревом и угрозами разнузданной солдатчины»[3135]. Почетный караул превзошел ожидания Краснова.

«Громадная сотня была отлично одета. Шинели сверкали георгиевскими крестами и медалями. На приветствие Керенского она дружно гаркнула:

— Здравия желаем, господин Верховный главнокомандующий.

А потом прошла церемониальным маршем, тщательно отбивая шаг. Толпа, стоявшая у вокзала, притихла. Вагон явился, как из-под земли, и комендант станции объяснял свою медлительность тем, что он хотел подать «для господина Верховного главнокомандующего салон-вагон» и стеснялся дать этот потрепанный микст. Мы сели в вагон, я отдал приказание двигать эшелоны. Паровозы свистят, маневрируют. По путям ходят солдаты Островского гарнизона, число их увеличивается, а мы все стоим, нас никуда не прицепляют и никуда не двигают». Краснов нашел выход. «Командир енисейской сотни, есаул Коршунов, начальник моего конвоя, служил когда-то помощником машиниста. Он взялся провести нас, стал на паровоз с двумя казаками, и дело пошло…» Около трех дня состав тронулся из Острова.

«На станции Псков — громадная, в несколько тысяч, толпа солдат. Наполовину вооруженная. При приближении поезда она волнуется, подвигается ближе. Я стою на площадке у паровоза — Коршунов и его лихие енисейцы; поезд ускоряет ход, и станция, забитая серыми шинелями, уплывает за нами… Со встречным Петроградским поездом прибыли офицеры, бывшие в Петрограде. Сотник Карташов подробно докладывает мне о том, как юнкера обороняют Зимний дворец, о настроении гарнизона, колеблющегося, не знающего, на чью сторону стать, держащего нейтралитет. В купе входит Керенский.

— Доложите мне, поручик, — говорит он, — это очень интересно, — и протягивает руку Карташову. Тот вытягивается, стоит смирно и не дает своей руки.

— Поручик, я подаю вам руку, — внушительно заявляет Керенский.