– Как маски зимнего депрессивного петербургского карнавала?

– Почему нет? Вот это Бруно, мой муж, – продолжала Вера, – с ним его друг детства, Массимо Фламмини, между прочим, комиссар венецианской полиции.

– Отлично, можно расслабиться, наконец-то почувствовать себя в безопасности? Я, признаюсь, запуган венецианскими преступлениями.

– Расслабляйтесь, защиту гарантируем, – рассмеялась Оксана, – в дни карнавала полиции подсуетиться пришлось, но карнавал закончился, теперь преступления будут сплошь киношные… Видели киносъёмки? Серию за серией гонят.

– На карнавале у комиссара было много настоящей работы?

– Забегался: убийства, самоубийства, ограбления… Я же говорила, сумасшедший в этом году выдался карнавал, труп разряженного в пух и прах наркомана-аргентинца, когда финальный фейерверк рассыпался в небе, всплыл в Канале. Но вам ничего не угрожает, вы теперь под нашей защитой.

– Чуть что подозрительное заметим, – с напускной суровостью, нахмурив брови, подтвердила слова Оксаны хозяйка дома, – Массимо по первому нашему сигналу вышлет полицейский наряд.

– Он человек чести, не подведёт, он из древнего рода Мочениго, знаете?

– Отлично.

А Вера не без лукавства напомнила, что при правлении дожа Джованни Мочениго родился Джорджоне.

– Отлично, – повторил Германтов и подумал: что всё-таки нашла она в этом усатом лупоглазом Беретти? Неужели только умение манипулировать формулой «деньги – мраморный товар – деньги»?

– Лёгкий аперитивчик для подстёгивания аппетита? – медленно подкатился столик на колёсиках. – Сухой мартини с лимонным соком? – Вера покидала в высокие стаканы зелёные оливки и кубики льда.

Весь торец продолговатой, лежавшей вдоль фасада дворца четырёхоконной гостиной занимал внушительный – от стенки до стенки – застеклённый книжный шкаф-стеллаж с книгами и альбомами по искусству. «И как же внимательно она за мною все эти годы следила, ничего не пропущено?» – вздрогнул Германтов, увидев, что изрядную часть одной из полок занимали его книги: «Портрет без лица», «Письма к Вазари», «Купание синего коня», «Стеклянный век», «Лоно Ренессанса», «Улики жизни», «В ансамбле тысячелетий», «Джорджоне и Хичкок», все – да, ещё была по времени первая из написанных им книг, «Зеркало Пармиджанино», – да, все или почти все, его книги на русском языке и те, что переведены были на итальянский: Lo specchio di Parmigianino, Nel seno di Rinascimento, Nel complesso di millenni (Sette e mezzo punti di vista su Roma), Un secolo di vetro…

– Каким будет нынешний век, после стеклянного?

– Возможно, фантомным, изгоняющим жизнь из жизни.

– И что останется вместо жизни?

– Иллюзия.

– Подмены не заметим?

– Кто как…

– И век, иллюзорно-прекрасный, но – с фантомными болями, будет пострашнее стеклянного и всех прошлых веков, железных?

– Спросим у Веры Марковны?

Вера Марковна загадочно пожала плечами.

И были сборники эссе. И – ещё две его книги на французском, две – нет, три – на немецком… Ну да: Das glaserne Zeitalter, а-а-а, те, наверное, книги, что опередили итальянские переводы.

– Я заказывала ваши книги по Интернету, – бесшумно раздёргивала шторы на окнах Вера, заполняя гостиную мягким светом. – Солнце уже уходит.

– Юрий Михайлович, ума не приложу, когда вы столько успели написать? – спросила Оксана, позвякивая льдинками в запотевшем стакане.

– Я старый, у меня было много времени.

– Не кокетничайте, ЮМ, вам ни за что не дать ваших лет. И не вводите восторженную девушку в заблуждение, – приказала Вера и повернулась к Оксане. – Это всё написано всего за двадцать лет.

– Плюс к двадцати годам – вся предыдущая жизнь.

– Пусть так, – согласилась Вера, брызнув золотом тёмных глаз. – Жизнь вашу у вас нельзя отнять.

Укол?

– Юрий Михайлович, – какие у неё длинные руки, подумал, как у подростка, – вы пишете в Твиттер?

– Нет, я замшелое болтливое существо. Язык людоедки Эллочки победил, а я остался не у дел со своим многословием.

– Какой Эллочки?

– Щукиной.

– А-а-а-а… В этой победившей краткости какая-то есть опасность?

– Был такой психолог, Выготский; когда-то в тридцатые, задолго до появления электронных чудес, норовящих свести язык общения к дикарскому словарному минимуму, он доказывал – теперь с ним трудно не согласиться, – что структура речи определяет структуру мышления, а вовсе не наоборот, как принято было всегда думать. Итак, чем примитивнее наша речь, тем… – нежно позвякивали льдинки, поблескивали зелёные оливки на дне стакана. – Понимаете в чём опасность?

– Как же эсэмэски – получаете-отправляете?

– Не получаю и не отправляю, легко обхожусь без них.

– Мобильник-то есть у вас?

– Есть, но пользуюсь я им крайне редко, в основном, когда застреваю в лифте.

– И правильно, надо о здоровье подумать – от частых звонков по мобильнику мозговые опухоли образуются.

Укол?

– Планшетником обзавелись?

– Мне, при моей-то замшелости, вполне достаточно ноутбука.

– А блогами вы, Юрий Михайлович, интересуетесь?

– Чересчур много мусора: всякий выспренний болван спешит сообщить городу и миру о своей глупости.

– Игнорируйте болванов.

– И свой заведите блог, умный… Или уже завели?

– Нет, и меня, признаюсь, нечасто откровения посещают, к тому же не хочется выбрасывать слова в пустоту, – глотнул холодный терпко-горьковатый напиток; он ещё с времён алексеевских коктейлей полюбил вермут.

– В пустоту? – поразилась Оксана, поставив на мраморную доску камина опорожнённый стакан. – Там же, в блогосфере, столько разных людей бодается.

– Слишком разных! В блогосфере, в этом новом вселенском хаосе взаимно враждебных мнений, смыслы, если они и обнаруживаются среди нагромождений словесных отходов, аннигилируют, отсюда и ощущение разрастающейся пустоты.

– Книги не выбрасываются в такую же пустоту?

– Отчасти вы правы, выбрасываются. Но книгу ещё надо, находясь в относительно здравом уме, выловить в книжном море и – купить.

– Хорошо продаются ваши книги?

– Не очень.

– Почему?

– Кто-то резонно считает их чересчур специальными, кто-то, – вспомнил сценку в книжной лавке, – подозревает модную профанацию.

– Как у Дэна Брауна?

– Куда мне до Дэна, великого и ужасного! Его-то книжки раскупаются, как горячие пирожки.

– Завидуете успеху, славе?