чуть ли не досадливо: – Со мной обращались так, будто я танцевала по меньшей мере с принцем Уэльским. Не сводили глаз. Один решил написать мой портрет, другой возжелал завтра со мной встретиться.

– Таково и мое желание, – негромко произнес Стар. – И оно намного сильнее, чем у того, кто вас пригласил.

– Вы так настойчивы, – проговорила она устало. – Я уехала из Англии, где мужчины только и знают, что навязывать свою волю. Думала, здесь будет иначе. Я не хочу с вами встречаться – неужели вам мало?

– Обычно этого достаточно, – согласился Стар. – Прошу, поверьте: я и без того выбит из колеи. Чувствую себя идиотом. Но я должен вас видеть, говорить с вами.

Она помолчала.

– Незачем чувствовать себя идиотом, вы для этого слишком хороши. Однако вы не можете не понимать.

– Понимать что?

– Вы же потеряли голову, выстроили вокруг меня замок из грез.

– Я готов был от вас отказаться. Пока не пришел сюда.

– Отказаться в мыслях – может быть. Но в первый же миг встречи я поняла: вы из тех, кого ко мне влечет помимо воли.

Она резко умолкла. Рядом прощались мужчина и женщина: «Передай ей привет, она такая прелесть, – щебетала дама, – и ты тоже лапочка, и вся семья чудо, и дети…» Стар не владел этим модным наречием. И не находил нужных слов.

– Вы совершенно правы, – только и сказал он, пока они шли к лифту.

– Неужели сознаетесь?

– Нет, конечно. Мне просто нравится ваша цельность, вы гармонично созданы – слова, походка, ваш облик в эту самую минуту… – Она чуть смягчилась, и в нем вновь зародилась надежда. – Завтра воскресенье. Обычно я в выходные работаю, но если вам интересен Голливуд, хотите здесь с кем-то встретиться или поговорить – я с удовольствием все устрою.

Они подошли к лифту; двери открылись, но Кэтлин осталась на месте.

– А вы скромны, – заметила она. – Только и говорите что о студии и предлагаете прогуляться по Голливуду. Вы когда-нибудь бываете один?

– Завтра мне будет очень одиноко.

– Ах, бедняжка, жаль до слез. Перед ним готовы плясать чуть не все кинозвезды, а он выбирает меня.

Стар не сдержал улыбки – сам ведь подставился под удар.

Вновь открылись двери, Кэтлин сделала знак лифтеру подождать.

– Я слабая женщина. Если мы встретимся завтра, разве вы оставите меня в покое? Нет, разумеется. Сделаете только хуже, ничего хорошего не выйдет. Поэтому – вот мое решение: нет. И спасибо.

Она вошла в лифт, Стар шагнул за ней – оба улыбнулись. Лифт скользнул на два этажа вниз, в большой холл, пересеченный крест-накрест киосками и магазинчиками. В конце, сдерживаемая полицией, бурлила толпа, чьи-то головы и плечи норовили сунуться в проход. Кэтлин вздрогнула.

– Когда я пришла, на меня так странно смотрели. Будто злились, что я не знаменитость.

– Я знаю другой путь, – сказал Стар.

Они пробрались через закусочную, прошли по аллее – и очутились у автомобильной стоянки. Их окружала ясная и прохладная калифорнийская ночь, танец остался позади, и оба это почувствовали.

– Здесь жили знаменитости, – указал Стар. – Вон в тех бунгало – Джон Бэрримор и Пола Негри. А там, в высокой башне за дорогой, – Конни Талмадж.

– А сейчас тут кто-нибудь живет?

– Вместе со студиями все перебрались в пригороды… то есть в бывшие пригороды. Но и здесь я когда-то бывал счастлив.

Он не сказал, что там же, за дорогой, жила когда-то Минна с матерью.

– Сколько вам лет? – вдруг спросила Кэтлин.

– Едва помню. Скоро тридцать пять, видимо.

– Там, за столом, вас назвали юным гением.

– Меня так будут звать и в шестьдесят, – мрачно усмехнулся Стар. – Мы завтра увидимся? Вы придете?

– Увидимся. Где?

Вдруг оказалось, что встречаться негде. Кэтлин не хотела ни на частную вечеринку, ни за город, ни на пляж – хотя и посомневалась, – ни в модный ресторан. Стар понимал, что это не каприз, и со временем надеялся узнать причину. Если вдруг она дочь или сестра кого-то из знаменитостей, то ее могли попросить держаться дальше от публики.

Он предложил за ней заехать и уж тогда решить.

– Нет, не нужно, – ответила она. – Давайте здесь же, на этом месте.

Стар кивнул, указывая на арку, под которой они стояли.

Он помог Кэтлин сесть в автомобиль – за который щедрый перекупщик дал бы долларов восемьдесят – и поглядел вслед, когда машина, поскрипывая, отъехала. Толпа у входа разразилась криками при виде очередной знаменитости, и Стар постоял, раздумывая, стоит ли идти наверх прощаться.

Я, Сесилия, вновь рассказываю от своего имени. Стар в конце концов вернулся – чуть ли не в полчетвертого – и пригласил меня танцевать.

– Как дела? – спросил он, словно мы и не виделись утром. – Я тут выходил поговорить со знакомым, задержался.

Он хотел сохранить тайну – значит, встреча значила для него много.

– Прокатил его по окрестностям, – невинно продолжал он. – Даже не думал, что Голливуд так изменился.

– Неужели?

– Еще бы! Невозможно узнать. Сразу и не скажешь, в чем отличие, но изменился совершенно. Будто новый город на старом месте. – Он помолчал и добавил: – Я даже не представлял, насколько изменился.

– А что за знакомый? – отважилась поинтересоваться я.

– Старый приятель, – неопределенно ответил Стар. – Напоминание о былом.

Уайли по моей просьбе уже пытался незаметно расспросить о незнакомке. Увядшая звезда, завидев поблизости Уайли, оживилась и усадила его рядом. Нет, с девушкой она не знакома – приятельница каких-то друзей, даже пришедший с ней кавалер толком ничего не знал…

А теперь мы со Старом танцевали под чудесное «Я на качелях» Гленна Миллера. Толпа частично рассеялась, танцевать стало свободнее, однако зал выглядел безжизненным – более тусклым и одиноким, чем до ухода Кэтлин. Мне, как и Стару, казалось, что она унесла с собой все – включая пронзительную боль, не отпускавшую меня раньше, – оставив бальный зал опустелым и сонным. Все кончилось, и я просто танцевала с усталым человеком, который рассказывал мне, как изменился Лос-Анджелес.

На следующий день, после полудня, они встретились – два незнакомца в чужой стране. Ночь минула, исчезла и та женщина, которую он вел в танце: с террасы к Стару спустилась дымчатая розово-голубая шляпка с легкой вуалью. Стар тоже был не тот – в коричневом костюме с черным галстуком он выглядел более осязаемым, чем вчера в официальном смокинге или тогда, в ночь землетрясения, когда во тьме возникли лишь его лицо и голос.

Он первым узнал в ней ту, прежнюю: сливочная кожа на висках и волны переливчатых, неярко-каштановых волос все так же напоминали Минну.