С оставшимися бомбами он пересек сад и перелез через ограду в соседний, потом ещё в один, и вот он увидел тайный колодец. Он быстро спустился вниз, поместив крышку на место над головой и зная, что Хираги внизу нет и ему нечего бояться.

Оказавшись в безопасности подземного хода, он облегченно вздохнул и зажег масляную лампу. Кругом в беспорядке были разбросаны постель Хираги и некоторые из его вещей. Заплечный мешок Кацуматы с металлическими бомбами лежал под одеялом. Он добавил к ним две свои, закинул мешок на плечо и поспешил вглубь тоннеля. Вскоре путь ему преградила вода. Он быстро разделся и связал одежду в узелок.

Вода была ледяной, и у него сразу перехватило дыхание. Когда он достиг самого узкого участка, где потолок опускался совсем низко и он едва не касался его головой, вода поднялась почти до подбородка. Лишь с большим трудом, изо всех сил напрягая немеющие руки, ему удавалось удерживать лампу и мешок с бомбами над её поверхностью. Выбравшись из воды на другом конце, он торопливо оделся, дрожа от холода и ругаясь: впереди было ещё столько дел. Ладно, начало положено. Скоро он закончит свой труд и тогда будет жить вечно. Вспыхнувший в груди огонь согрел его и прогнал озноб.

В самом конце подземного хода, там, где железные скобы вели наверх, а колодец исчезал внизу, он остановился, чтобы отдышаться. Теперь наверх. На одной из ступеней он поскользнулся и едва не сорвался вниз, но удержался, нащупал скобу ногой и на некоторое время замер неподвижно, ожидая, пока успокоится сердце. Снова вверх. С огромной осторожностью он отодвинул разбитую крышку в сторону и выглянул наружу. Ничейная Земля была пустынна. Пьяный Город жил своей жизнью, народ бражничал, отовсюду раздавались крики и пьяное пение, несколько человек, пошатываясь, брели по узким улочкам невдалеке, на них лаяли собаки.

Пьяный Город находился к югу от деревни и Поселения, которые жались к берегу, вытянувшись в линию с севера на юг, тогда как Ёсивара в целом лежала южнее Пьяного Города. Сначала Ори, потом Кацумата и Хирага наметили, где разместить зажигательные заряды, чтобы южный ветер погнал пламя перед собой, сжигая все на своём пути.

Такэда оставил мешок в зарослях сорняков и спрятал одну бомбу с коротким запалом у покосившегося склада, а вторую — позади одной из лачуг, забросав тлеющие фитили мусором.

Спеша назад к остававшимся бомбам, он был вынужден броситься на землю и замереть позади мусорной кучи. Со стороны деревни приближался армейский патруль, совершавший свой ночной обход. Его маршрут лежал от британской миссии, вдоль Хай-стрит, через деревню, Ничейную Землю, весь Пьяный Город и назад, вдоль променада. Два обхода за ночь. Дойдя до той улицы, где Такэда оставил бомбы, солдаты остановились в тридцати шагах от него с подветренной стороны склада, чтобы перекурить и оправиться.

Такэда выругался, вжимаясь в землю.

Больше трех четвертей свечи прошло с того момента, когда он зажег первый фитиль.

— Добрый вечер, Хинодэ, — сказал Андре, входя в их убежище в саду. — Извините, что опоздал.

— Добрый вечер, Фурансу-сан. Вы никогда не опаздываете. Все, что вы делаете, правильно. — Она улыбалась ему. — Вы выпьете саке?

— Пожалуйста. — Он сел напротив и смотрел, как она наливает ему. Его ноги помещались в углублении под столом, где стояла маленькая жаровня, согревавшая воздух. Тепло сохранялось с помощью пухового одеяла, расстеленного поверх стола и обернутого вокруг них. Грация её движений радовала глаз, волосы блестели, как черный янтарь, заколотые длинными декоративными заколками, губы слегка подкрашены, длинные рукава изящно подтянуты, чтобы не задевать керамическую бутылочку.

Сегодня она надела кимоно, которого он никогда не видел раньше: великолепный оттенок зеленого, это был её любимый цвет, с журавлями, символом долгой жизни, вытканными серебряной нитью по всей ткани; из-под ворота соблазнительно выглядывал краешек однотонного нижнего кимоно. С поклоном она протянула ему его чашку, а потом, к его удивлению, налила и себе, из другой бутылочки, где саке было подогрето — его саке было холодным, как он любил. Она очень редко пила вино.

С особой улыбкой она подняла свою чашку.

— A ta santé, chéri, je t'aime.[49]— Она скопировала его произношение, как он учил её.

— A ta santé, chérie, je t'aime,[50]— произнес он с болью в сердце, не веря, что она сказала это, как она могла?

Они легко соприкоснулись чашечками, и она осушила свою, чуть поперхнулась при этом, тут же налила ему снова и себе. Та же улыбка, и она опять подняла свою чашку, приветствуя его. Они чокнулись, выпили, и она снова наполнила чашки.

— Mon Dieu, Хинодэ, вы осторожны, да? — сказал он со смешком. — Непривычная к саке. Осторожно, не напивайтесь пьяная!

Она рассмеялась, сверкнув белоснежными зубами из-под пухлых, чувственных губ.

— Пожалуйста, Фурансу-сан, сегодня особая ночь. Пейте и веселитесь. Прошу вас. — На этот раз она стала пить маленькими глоточками, глядя на него поверх чашки. Её глаза посверкивали в танцующем пламени свечей, глаза, которые всегда казались ему бездонными, всегда лишали его способности трезво мыслить — часть её колдовского очарования.

— Почему особая, Хинодэ?

— Сегодня Сэйдзин-но-хи, День совершеннолетия для всех, кому больше двадцати лет — вам уже есть двадцать, neh? — радостно объяснила она, потом показала на большую свечу на столе. — Эту свечу я посвятила для вас богу Удзигами, богу моей деревни. — Она показала на сёдзи. Над ней был укреплен букет из бамбуковых и сосновых ветвей. — Это Кадамацу, символ постоянства. — Застенчивая улыбка, после которой она налила и выпила снова. — Я надеюсь, вам нравится.

— О да, благодарю вас, Хинодэ, — ответил он, тронутый её заботливостью.

В один из дней несколько недель назад он узнал, что это её день рождения, и принес шампанское на льду и золотой браслет. Она сморщила носик над шипучим напитком и сказала, что он замечателен, но выпила только после того, как он настоял на этом. На его долю пришлась большая часть бутылки, и его любовь в ту ночь была безумной.

За то время, что они провели вместе, он заметил, что бесконтрольная ярость его толчков не беспокоит её, она всегда отвечала ему с равной силой, что бы он ни делал, и под конец обмякала рядом, такая же обессилевшая, как и он. Но он и сейчас не мог определить, сколько подлинного удовольствия доставляло ей совокупление с ним, как не мог он просто наслаждаться ею, не думая больше ни о чем, оставляя её наедине с её притворством, если именно притворством это все и было, и выбросить из головы ту загадку, в которую она для него превратилась. Когда-нибудь он проникнет в эту тайну. Он был убежден в этом. Для этого требовалось лишь терпение, ничего больше. Мало-помалу он источит скорлупу этой загадки, и тогда их любовь и его безумная, ненасытная страсть утихнут, и он сможет жить в мире и покое.