Чтобы лучше понять вопросы, рассматриваемые в данном разделе, надо вкратце вспомнить историю корпораций. До XIX в. юридическая категория корпорации как образования, независимого от государства и обладающего особым юридическом статусом, была закреплена за гражданскими, академическими и религиозными организациями. В этом отношении Королевское общество было даже большей корпорацией, чем акционерные компании, которые сегодня принято считать первыми инструментами капиталистической экспансии Британии XVII–XVIII вв. Эти компании в конечном счете зависели от милости монарха, выступавшего главным акционером, который в обычном случае был лично заинтересован в их делах. Однако во второй половине XIX в. прокатилась волна экономической либерализации, которая создала возможность увековечивания фирм по корпоративной модели, включающей ограниченную ответственность собственников и права на расширение, особенно когда последнее считалось совпадающим с общественным интересом. Таким образом, корпорации в современном смысле получили право минимизировать трансакционные издержки путем приобретения важных для их продукции цепочек поставок и каналов сбыта. Но не менее важно то, что корпорациям позволили открыто торговать долями собственности на рынке, особенно на фондовом, благодаря чему нормой стали не контролирующие ход дел «акционеры».

Однако, как показали Адольф Берли и Гарднер Минс [Berle, Means, 1932] в своей знаменитой работе «Современная корпорация и частная собственность», итоговым результатом этих перемен в корпоративном праве стал разрыв между собственностью и управлением, определивший направление того процесса, который привел к деконструкции самого понятия собственности. Рыночная демократизация собственников как «акционеров» привела к снижению корпоративной ответственности, которая была передана классу профессиональных менеджеров, чьи рабочие места зависели от получения все большей отдачи на инвестиции акционеров любыми средствами. Для нашего контекста важно то, что рискованные решения, принимаемые новым классом менеджеров, обычно оформлялись и легитимировались междисциплинарными исследователями, нанимаемыми фондами, которые финансировались самими этими крупными корпорациями. Однако во времена подъема коммунизма и фашизма этот момент остался незамеченным. Напротив, в «Современной корпорации и частной собственности» видели доказательство взаимодополняемости массовой демократии и авторитаризма, поскольку акционеры, казалось, не интересуются тем, что делают менеджеры, пока дивиденды растут. А к тому времени, когда менеджеры терпели провал, менять курс часто было слишком поздно, ведь это могло повлечь значительные убытки. Исторической кульминацией этого стала Великая депрессия. Именно в этой ситуации американский президент Франклин Делано Рузвельт расширил роль государства как действующего в общественных интересах регулятора делового мира. Рузвельт обратился к таким междисциплинарным исследователям, как корпоративный юрист Берли, чтобы создать «мозговой трест», который разработал бы законодательство, способное не допустить рискованное поведения со стороны корпораций в будущем.

Появление корпоративных фондов – Рокфеллера, Карнеги, Форда, Слоуна и др. – отражает уникальное сочетание сил в американской политической экономии первой половины XX в. На интеллектуальном уровне присутствовало узнаваемое бэконовское желание освободить практические знания от их схоластических пут, что вело к распространению исследований на различные области социальной жизни, в том числе на такие значимые области, как рабочее место и семья, которые ранее академики игнорировали. В чем причина такого пренебрежения? Наиболее очевидная причина состояла в том, что в этих сферах не было хорошо проработанных текстуальных следов, заниматься которыми академикам было наиболее удобно. Так, до начала XX в. занятие «историей» обычно означало изучение речей, мемуаров, договоров и трактатов крупных политических деятелей. Учитывая то, что такое как нельзя более академическое поле, как «культурные исследования», сегодня обычно отдает предпочтение обыденной, а не элитарной жизни, легко забыть о том, что, за немногими значимыми исключениями (среди которых ранние этнографические работы Фридриха Энгельса, посвященные жизни британского рабочего класса), большая часть исследований не-элит первоначально выполнялась по заказу государства или промышленности. Конечно, мотивы этих заказов часто бывали вполне эгоистичны, но эти мощные социальные акторы, по крайней мере, признавали то, что их легитимность зависит от благосостояния населения в целом, тогда как академикам та же мысль в голову обычно не приходила.

Помимо этого интеллектуального стимула, который был характерен и для развития примерно в то же самое время корпоративных фондов в Германии и других странах, у американских промышленников была еще и политическая потребность освоиться с нормативными горизонтами складывающегося в те годы прогрессивного движения, которое обычно считало крупный бизнес монополистом, уклоняющимся от налогов, то есть главным врагом общественной жизни. Так, Джон Д. Рокфеллер, столкнувшись с угрозой уплаты высоких налогов со своих нефтяных доходов, создал Фонд Рокфеллера, который должен был финансировать исследования путей повышения производительности труда рабочих, способных компенсировать налоговые потери. Джейн Майер [Mayer, 2016] придумала для этого интересное выражение – военизированная филантропия.

Тем не менее такие промышленники, как Рокфеллер, разделяли всемирно-историческое чувство американского национализма, свойственное сторонникам прогрессивного движения. Так, они считали себя теми, кто дополняет формирующееся проактивное государство, отстаиваемое Теодором Рузвельтом и Вудро Вильсоном. В частности, фонды играли ключевую роль в поддержке иностранных исследователей, чьи работы были сорваны двумя мировыми войнами, а также в финансировании исследований, связанных с повышением производительности рабочих и – на более глубинном уровне – с улучшением здравоохранения и образования. Эта общая стратегия сработала, поскольку США стали глобальным лидером в научных исследованиях задолго до создания Национального научного фонда (NSF) в 1950 г. Историк Чарльз Бирд еще в 1936 г. отмечал, что метод фондов состоял в фабрикации и одновременно устранении «культурного отставания», поскольку они порождали прорывные инновации в домашнем хозяйстве и на рабочем месте, служившие предлогом для сотрудничества с государством в научении масс новым – и предположительно более высоким – смыслам «нормальности» [Kevles, 1992, p. 205]. Собственно, фонды стали созидательными разрушителями американского образа жизни.

Университеты-флагманы дали на эту повестку путаный ответ. Среди тех, кто разочаровался в созидательно-разрушительных импульсах фондов, был и Роберт Мейнард Хатчинс. Будучи в 1920-е годы деканом Йельской школы права, Хатчинс пригласил Фонд Рокфеллера для создания междисциплинарного института социальных наук, который должен был исследовать и исправлять последствия правовых решений, что привело к образованию так называемого правового реализма. Но в 1930-е годы Хатчинс в бытность свою ректором Чикагского университета неожиданно остановил развитие социальных наук (и открыл возможности для более «гуманитарных» подходов, связанных с Лео Штраусом и Хайеком), отказавшись от денег Рокфеллера, которого он считал ответственным за рыночную волатильность, вылившуюся в Великую депрессию. Вследствие этого Хатчинс стал последователем «вечной философии» и теории естественного права в смысле неоаристотелизма [Ross, 1991, p. 400–403]. А химик Джеймс Брайант Конант, став в 1933 г. президентом Гарварда, напротив, значительно облегчил фондам доступ к преподавателям и ресурсам своего университета. Конанту, ставшему первым ученым-естественником – главой университета из Лиги плюща, было привычнее иметь дело с социально опасным характером научной инновации, для изучения, управления и применения которой у академических ученых были идеальные условия. На это его вдохновлял и в этом поддерживал уже упоминавшийся гарвардский биохимик Хендерсон, который работал с промышленным социологом Элтоном Мэйо в финансируемом Рокфеллером Хоторнском эксперименте, где исследовались экологические факторы производительности рабочих [Fuller, 2000b, ch. 3–4; Isaac, 2011, ch. 2].