Отношения между корпоративными фондами и вездесущим правительством в США в первой половине XX в., остававшиеся в основном симбиотическими, сводились к неявному разделению труда в области финансирования исследований. Сначала государство рассматривало планы по развитию наук и технологий в качестве продолжения программы внутреннего развития страны, то есть по большей части это была модель университетов, которые получили участок земли от федерального правительства для организации практического сельскохозяйственного образования и создавались в сельских округах в XIX в. Основное внимание тогда уделялось прикладным исследованиям. Когда же сразу после Второй мировой войны обсуждался план создания постоянного Национального научного фонда, вице-президент MIT Ванневар Буш придумал выражение «фундаментальные исследования», означающее другое основание, на котором государство могло бы пожелать финансировать науку, – и это основание в конечном счете стало наиболее важным [Fuller, 2000b, p. 151]. Тогда как фонды, напротив, всегда знали о фундаментальных исследованиях и занимались ими в духе Стоукса [Stokes, 1997], о котором речь шла в начале главы. С этой точки зрения такое поле исследований, как «молекулярная биология» (выражение Рокфеллера), было нацелено на улучшение основного капитала, которое в будущем могло бы привести к производству более качественных товаров. Однако в данном случае «основной капитал» означает не только более качественные зерновые культуры или скот, но и людей лучшего качества. Таким образом, хотя концепция знания, основанная на дисциплинарном подходе, могла рассматривать «евгенику» в качестве применения, пусть и неверного, генетики как отдельной науки, фонды рассматривали генетику и другие «социальные» (в широком смысле) науки в категориях «фундаментальных исследований», нацеленных на бесконечное расширение человеческого потенциала [Kay, 1993].

Эта концепция фундаментальных исследований означала, что фондам нужно было творчески обдумывать, что именно им следовало финансировать в условиях политико-экономической волатильности XX в., которая во многом создавалась в результате их собственных действий. Например, сразу после Великой депрессии Уоррен Уивер, руководитель естественнонаучных исследований в Фонде Рокфеллера, ныне известный по теории коммуникаций Шеннона – Уивера, построенной на понятии энтропии, перенаправил фонд с практики предоставления первоначального капитала на финансирование обширных дисциплинарных исследований, которые могли использовать деньги для достижения синергетического эффекта в междисциплинарных проектах [Kohler, 1994, part 3]. Именно в этом смысле Уивер впервые выделил молекулярную биологию как область, представлявшую интерес для фонда в 1930-х годах, что для физиков и биологов послужило стимулом для перехода в биологию, а через 20 лет привело к открытию двойной спирали ДНК. Интересно то, что Национальный научный фонд США в первое десятилетие XXI в. стал применять похожую стратегию для поддержки трансгуманистической в широком смысле слова повестки, объединяющей нано-, био-, инфо- и когнитивные науки в общих проектах, нацеленных на «повышение человеческой продуктивности» [Fuller, 2011, ch. 3]. Но, говоря в целом, после создания Национального научного фонда в 1950 г. фонды стали принимать более рискованные междисциплинарные заявки, например, на исследования радиационной медицины или механических моделей работы мозга (так называемая нейронаука), которые имели мало шансов на успех в дисциплинарных процессах коллегиального рецензирования, внедренных в Национальном научном фонде [Kevles, 1992, p. 209, 221].

Наконец, само долгосрочное влияние фондов на корпоративную форму бизнеса заслуживает внимательного изучения. Предметом работы Альфреда Чандлера, главного американского специалиста по истории бизнеса, который потратил на ее изучение всю свою жизнь, может считаться дезинтеграция современной корпорации в XX в. вследствие двойной атаки со стороны ученых-естественников и ученых в области общественных наук. Сам Чандлер этого не говорит, однако именно так можно выразить динамику, описанную в его работе [Chandler, 1962], где рассказывается, как корпорация перешла от организации в функциональных категориях к организации в категориях филиалов: первая форма характерна для массового производства, а вторая – для рыночной специализации, отсюда «фордизм» и «постфордизм», как говорят социологи культуры. (Или, если в библейских терминах, Левиафан и Бегемот.) Исследования, легитимировавшие первую форму, были в основном естественнонаучными, а вторую – социальными. Небесными покровителями этих подходов являются соответственно Фредерик Уинслоу Тейлор и Абрахам Маслоу. С одной стороны, вы можете стремиться к производству чего-то настолько дешевого и в то же время полезного, что завоюете рынок благодаря массовому потреблению. С другой стороны, можно стремиться к подгонке того, что вы уже производите, под отдельные рынки, даже если это может потребовать больше инвестиций в изучение вашей клиентской базы, чем в физическое изменение вашего производства [Stinchcombe, 1990]. Однако эта биполярная стратегия, вероятно, привела к феномену «перенапряжения империи» в мире бизнеса, поскольку идентичность корпорации (или «бренда») компрометируется желанием быть всем для всех.

Общая тема, пронизывающая наше обсуждение военно-промышленного пути к междисциплинарности, – это прометеевский потенциал «нераскрытого публичного знания», тех плодов эпистемических ассоциаций, которые выходят за пределы зависимости от траекторий, дающей официальным парадигмам возможность извлечения ренты. Сто лет назад эта проблема понималась в категориях знаний вне академии, возникающих в силу такого неявного пренебрежения. Генри Ицковиц [Etzkowitz, 2002] считает, что Ванневар Буш в период его работы на электроинженерном отделении в MIT первым начал рекомендовать академикам регулярно совещаться с представителями бизнеса с целью придумывать новые идеи и даже формировать то, что сегодня называют стартапами. Один из студентов Буша – Фредерик Терман – стал проводником этих идей на Западном побережье США, где он, будучи в 1950-х годах провостом обласканного федеральными фондами Стэнфордского университета, создал академический центр, ставший основой для современной Кремниевой долины. Хотя вопрос итоговой экономической эффективности информационно-технологической революции, запущенной Кремниевой долиной после завершения холодной войны, остается открытым, до сих пор эта революция считалась в общем и целом явлением позитивным. Но когда некоторые громкие заявления касательно искусственного интеллекта окажутся близки к практической реализации, тогда, возможно, соберутся грозовые тучи – и здесь подспорьем может стать история.

Важнейший этап в развитии междисциплинарности возник в связи с закреплением того, что сегодня называют «моделью тройной спирали», образуемой отношениями между государством, промышленностью и университетом, ставшей знаковой институциональной формой «второго режима», или постакадемического производства знаний [Gibbons et al., 1994]. Если возводить эту модель к периоду после холодной войны, ознаменовавшему конец академических исследований, защищаемых государством, и начало «постмодернистской» и «неолиберальной» душевной организации, этот этап легко понять в качестве чего-то враждебного классическим идеалам исследовательской автономии. Но если вернуться к истинным истокам этой модели, а именно к германским институтам Общества кайзера Вильгельма (ныне Макса Планка), возникшим в начале XX в., картина предстанет в ином свете. Важнейшее значение академии для долгосрочных национальных интересов, признававшееся к тому моменту уже в течение целого столетия, было расширено – теперь имелось в виду не только обучение будущих руководителей в университетской аудитории, но и создание новаторских продуктов в лаборатории, поскольку академикам дали политическую отмашку заключать более свободные договоренности с промышленностью [Fuller, 2000b, p. 107–108].