к Мокрецовским сопкам вроде бы сам. Он и увез Букварева в больницу. А скоро покинула место изысканий и вся экспедиция.

В институте Букварева считали героем. И проект дороги, подготовленный группой, получил немало похвал. Букварев еще лежал в этом городе, а в другом городе, где он учился, его уже считали подающим большие надежды специалистом и организатором.

На комиссии по распределению Люба заявила, что должна ехать к мужу, благо в этом городе открывалось немало вакансий. За ней последовали Губины и Заметкин, все с отличными рекомендациями, на знакомое им место.

И никому из тех, кто оценивал студенческий проект, не пришло в голову взглянуть на карту-километровку и сопоставить ее с чертежами. Буквареву и его друзьям доверяли полностью. А при сопоставлении любой увидел бы большие несоответствия, вплоть до того, что в планах местности, вычерченных дипломантами, не нашла отражения одна из реально существующих сопок.

…Ничего этого Букварев не знал, но коварная судьба проектировщика заставляла вспомнить все. Заставляла устами воротил проектного института и больнее всего — выразительными устами Семена Семеновича Воробьихинского.

«Вот он каков на поверку-то, друг закадычный Гоша Губин!» — молча изумлялся Букварев, но у него ни на мгновение не возникло мысли переложить хоть часть вины на товарища. Он, простяга, все время доверялся Губину, особенно в последние дни, после чего ему впервые довелось ночевать не дома.

БУКВАРЕВ НОЧУЕТ НЕ ДОМА…

В тот воскресный вечер Губин и Букварев долго брели по городу, по-разному ошеломленные событиями дня, и Букварев был тенью друга. Остановились у привокзального ресторана, двери которого открывались в этот поздний час лишь для того, чтобы выпустить засидевшихся клиентов.

— Пустят! — уверенно заявил Губин и вклинился в двери плечом. Швейцар не очень-то любезно оттолкнул его, но через несколько секунд уже сам вытянул шею, прислушиваясь к шепоту наглого посетителя. Мелькнуло в прихожей лицо официантки в белом чепце, и Губин с прижмуркой поманил Букварева за собой.

Они вошли в полупустой зал. Губин тотчас выбрал свободный столик с неубранной посудой в самом темном углу. Сели.

— Неловко… Зря мы… — тосковал Букварев.

— Как раз ловко! — с победной улыбкой возражал Губин, но так, чтобы их никто не слышал. Он по-кошачьи вглядывался в устало дорабатывающих свою смену официанток и вдруг, пригнувшись и шлепнув ладонью по своей ляжке, негромко скомандовал:

— Люка! К ноге!

К ним почти сразу подошла средних лет официантка, по-приятельски улыбнулась Губину и сказала, усевшись перед ним, грубовато и фамильярно:

— У Жоржа с симпатичным другом занос, а у Люки — мыло вдоль хребта, как у лошади. Долгонько не был… А буфет закрыт.

— У нас с собой. Давай пару салатов, пару фужеров и шоколадку себе, шириной во всю твою трудовую спину. Шнеллер! — перебил ее Губин.

— Шалун! — одобрительно сказала Люка и послушно, хоть и со вздохом, пошла выполнять заказ.

Через минуту друзья опустошили сразу по фужеру и, отдышавшись, задумчиво поглядели в глаза друг другу.

— В целом у нас с Аркой — вполне. А у тебя хоть что-нибудь получилось с Надькой? — спросил наконец Губин.

— У меня, наверное, все, о чем только можно мечтать, получилось, — с тихим восторгом сказал Букварев. — Она просто чудо!

— Конечно! Отличная девчонка. И ловко же ты ее от меня увел! Но я не жадный, старик. Мне, пожалуй, все равно. Я за тебя рад. Поздравляю!

Друзья быстро хмелели, и Губин, низко склонившись над грязным столом к лицу Букварева, торопливо, захлебываясь, рассказывал о мельчайших, даже стыдных подробностях своего пребывания с Аркой один на един. Он упивался победой и не скрывал этого. Скоро его стало, — видно сам себе поднадоел, — интересовать только одно: знала ли мужчин, до Букварева, разумеется, Надя. Он варьировал свои вопросы на тысячу ладов, выспрашивал о всяких деталях, высказывал самые разные предположения, а Букварев словно и не слышал друга; он только слабо и непонятно улыбался, опустив глаза, и молчал.

— Тюфяк ты, ей-богу! — возмутился, наконец, Губин. — Зря я тебя на это дело взял. Испортишь всю обедню со своей щепетильностью да честностью. И Надьку зря тебе уступил. У меня бы и с ней получилось.

Букварев снова только усмехнулся в ответ и даже не поднял глаз.

— Ты элементарно не умеешь с ними! — продолжал горячо упрекать и наставлять друга Губин. — Тут уж, старик, надо смелее и нахальнее. Завладеешь сразу — надолго, а то и навсегда к себе привяжешь. Не бойся, плакать и проклинать тебя они не будут, наоборот, еще влюбятся, потому что сразу после такого они другого напарника не ищут, а тянутся к первому. А покажешь себя тактичненьким, осторожненьким да оберегающим девочку — она сто капризов выкинет, чем дальше — тем заковыристее. А потом тебя же высмеет, прогонит и всем подружкам расскажет, что с тобой не на что надеяться, одна, мол, тоска. Не слушай ты их! Что они ни попросят — делай наоборот и понахрапистее! А будешь таким, как сегодня, любая тебя заговорит и отговорит. Ты поцелуешь ей ручки и уйдешь послушно домой, думая, что она святая и чудо. А она плюнет тебе вслед и одежду на себе будет рвать от злости, что попался ей такой. Неужели ты до сих пор этого не понял?

Ну вот, выпить можешь, как и все, — продолжал Губин, когда они опрокинули по второму фужеру. — И вообще ты великолепный мужик, а вот увидишь, что уведет у тебя из-под носа твое чудо какой-нибудь крашеный длинноволосый подонок, глупый, как пробка, но зато наглый, в себе уверенный. Ведь любой бабе хочется видеть рядом с собой не рохлю, а мужика на все сто, сильного, решительного. Надьке тебя не понять, как и взрослые-то многие тебя не понимают, хотя и служат в одной конторе с тобой не первый год. Говори спасибо, что я тебя понимаю, знаю истинную тебе цену.

Букварев не очень-то слушал горячую и вполне искреннюю речь друга. Да и не видел его почти, потому что перед его глазами все еще стояла Надя, он ощущал