в своих руках ее мягкие ладони, покорные, утончающиеся к ногтям пальцы, ее опустившиеся крепкие плечи; он еще мысленно обнимал ее и разговаривал с ней, утешал. Он был счастлив с ней и такой, воображаемой. И в то же время его сосала боль, недоуменье заполняло мозг. Он никак не мог уразуметь перемены, происшедшей в Наде. Ведь она была сегодня уже явно не та, что вчера, в лесу. Отчуждение, плохо скрытую насмешку, чуть ли не презрение к нему усматривал он теперь в ее сегодняшнем поведении.

«А может, и прав Губин? Может, и закапризничала она перед кавалером-растяпой? — неуверенно подумал Букварев. — Но если это капризы, то она просто плохо воспитана и неумна. Или это манера балованной маменькиной любимицы, захваленной девочки, почувствовавшей власть над ухажером? Или она сама все глубоко переживает, искренне, и не знает по молодости, как себя вести? У нее, конечно, есть причины призадуматься и заволноваться. Сами мы, наше поведение вывело ее из равновесия. И хорошо бы, если так. А если все-таки прав Губин? Тогда ведь дрянь дело!»

Букварев дернулся, подался вперед, чтобы переспросить об этом друга, но не успел. Подошла официантка.

— Ребята-а! — плаксиво проговорила она. — Пора же! Опять меня ругать будет наша… И так уж скоса смотрит.

— Входим в положение, — с готовностью ответил Губин и вложил в ее ладонь металлический рубль. — Шоколадку возьми в буфете.

Официантка притворно накуксилась и чуточку подрала Губина за жесткие волосы, отчего он комично сморщился и запищал. Буквареву сделалось весело.

Они вышли из ресторана, и в нем тотчас погасли все огни. Над гулким асфальтом привокзальной площади стояла роскошная сентябрьская ночь. Звезды в ультрамариновой высоте неба по величине не уступали уличным светильникам. Казалось, звезды, как новогодние украшения, развешаны коммунальщиками города, и если встать на цыпочки и поднять вверх руки да еще потянуться хорошенько всем телом, то любую звезду можно снять с неба и унести с собой, поддерживая ее обеими ладонями, в квартиру или на службу, где, если заглянуть под абажур или плафон, одинаково глупо тужатся до тошноты обычные, засиженные мухами старательные, но надоевшие лампочки накаливания. И на прогулку можно будет брать их с собой, потому что и на улицах человеку бывает неуютно, холодно и темно. Букварев вообразил все это с особенной отчетливостью, и ему подумалось, что все в жизни достижимо: надо только как следует разобраться во всем, принять решение и действовать, действовать!

— Я все же нашел, что мне надо. Это так. Я ее люблю. Но я люблю и детей. Итак? — заговорил Букварев на ходу и остановился в раздумье.

— Качнуло тебя, — сказал Губин, подхватывая его под руку. — Пойдем посидим на скамеечке подальше от глаз, подышим, а потом на такси и по домам.

И друзья, согласно покачиваясь, пошли вдоль рядов подстриженных акаций к дальним скамьям.

— Старик, ты тронулся со своей любовью, — хохотнул Губин, когда они уселись и закурили. — Это ж нелогично!

— В русском человеке всегда маловато было логики. И я такой. Откуда я другим-то могу стать? — легко возразил Букварев.

— Да брось ты о пустяках говорить всерьез! Ну, занялись от скуки любовью… Завтра у тебя с похмелья все это вылетит!

— Ненавижу отвратительное западное выражение — заниматься любовью! — возвысил голос Букварев и задвигал локтями так, словно отталкивал от себя что-то неприятное. Он поглядел под ноги и продолжал: — Вот возле скамейки окурки, плевки, грязь. Но это ничтожная гадкая мелочь. Погляди на небо. Бескрайняя ширь и красотища! Она сильнее грязи.

— На этой скамейке по таким вот вечерам алкаши из горла распивают, самых грязных баб волочат… — хохотнул Губин — А небу твоему все до звездочки. Слабо оно и равнодушно. Воздух.

— А солнце? А ветер? А дождь? — вскрикнул Букварев. — Да они же в пыль изотрут и развеют эту кучку грязи! Никакие выпивохи не осмеливаются тут сквернить, когда солнце и светло!

— А я вот занимаюсь любовью и считаю, что это не грязно, а естественно и, значит, не постыдно.

— Заниматься этим не с любимой — скотство!

— Ха-ха! Я уж по-земному, по-грешному.

— У каждого свои проблемы. И незачем назойливо посвящать в них посторонних. Это скучно. Ты вот привык с грязцой жить, нюхаешь ее с удовольствием, и ни с места, как свинья в теплой луже. Тебя оттуда кнутом не выгонишь. Ну и валяйся. А я хоть и иду рядом, но — по прямой дороге и уйду от тебя далеко. Ты считаешь себя вольным казаком, а сам себя посадил в клетку. Я не такой. Нарисуй меня, а я выйду за рамки портрета, из траурных рамок вылезу и пойду дальше.

— Бред, старик! Хотя я знаю, что не один хмель в тебе говорит. От этого добра тебе не будет. Никуда ты не уйдешь. Ты слепой, не замечаешь, что тебя всю жизнь ведут, как бычка на веревочке, и не пустят дальше положенного. Очнись.

— Я очнулся в тот момент, когда появился на свет. А ты до сих пор глаза не продрал. Неужели не ясно, что нормальное состояние человека — любить и стремиться к высокому?!

— Хватит болтовни. Ты посиди, тебя развозит, а я такси найду и подгоню поближе. Вон как раз зеленые глазки к вокзалу подплывают. Похоже, будто Надька тебя ищет. Спасать тебя надо…

Губин легко поднялся и уверенно пошел к стоянке машин. Букварев, коротко поглядев ему вслед, бросил окурок и тоже пошел, но в другую сторону.

«Его надо спасать, — думал он о Губине. — Но сегодня с ним ничего не сделать. Да и мне надо все обдумать, посоветоваться, подготовиться. Надя спасает меня, я — Губина. Все правильно. Так и должно быть у людей…»

Ноги сами несли Букварева по сумеречному городу. Он на мгновение остановился и увидел знакомую дверь, но это была дверь не его квартиры. Затем он почувствовал, что спит и уже почти выспался, но за окном еще совсем темно, и он заснул снова.

К нему слетелись сны. Были они отчетливы и многоцветны, но запомнил он очень немного. Особенно потрясла и обрадовала его формула агрегата, который